Авдотья Смирнова: «Государство состоит из таких же людей, как вы да я»


Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Благотворительным фондом развития филантропии, либо касается деятельности иностранного агента Благотворительного фонда развития филантропии

2 апреля отмечается День распространения информации об аутизме. В этот день по всему миру проводят мероприятия, чтобы привлечь внимание к проблемам людей с аутизмом и их семей.  

Авдотья Смирнова, президент фонда «Выход», который занимается помощью людям с РАС, рассказала «Филантропу» о работе фонда с государством, о конкуренции внутри сектора, главных ошибках и надеждах на перемены.

Авдотья Смирнова. Фото Глеб Леонов

— Ко 2 апреля у вас планируется много разных мероприятий, в том числе проект с участием звезд — Сергей Юрский, Анастасия Вертинская, Ксения Раппопорт, Константин Хабенский, Чулпан Хаматова, Евгений Миронов, Ирина Горбачева и другие прекрасные актеры будут читать стихи русских поэтов. Среди актеров много тех, у кого есть свои фонды? Есть у вас ощущение общности, командности в благотворительной сфере?

— Да, у нас начинается большой проект «Будем людьми», в котором участвуют очень многие звезды. И нам как раз очень важно, что откликнулись, в том числе, и те артисты, у которых есть свои фонды. Не сказали: “Мы только за своих – да, а за ваших – нет”.

В нашем секторе есть определённая корпоративная солидарность, безусловно. И мы все приятельствуем, дружим. Но при этом надо понимать, что это, конечно, — высококонкурентная среда. Мы конкурируем “встопятером” за деньги двух с половиной олигархов, за которыми и бегаем. А также за внимание общества. В России сформировалось довольно большое количество людей, которые жертвуют деньги на добрые дела. Но я не уверена, что это количество растёт теми темпами, которые нужны обществу, нужны стране. И поэтому мы все придумываем то одно, то другое. И когда я говорю «конкурентная среда», то имею в виду, что среда состоит из людей по-хорошему амбициозных. И все мы пытаемся пробивать стены.

Вообще, знаете, я когда-нибудь хочу написать юмористическое эссе под названием «Зависть благотворителя».

— К собранным фондом деньгам?

К чужому фандрайзингу, чужим успехам на этой ниве. «Зависть благотворителя», «Алчность благотворителя» и тому подобное. Но, тем не менее, конечно же, мы все рядом.

— Основная конкуренция идёт за большие деньги бизнесменов или компаний, а не за массовые, да? Потому что ведь практически все фонды рассчитывают на то, что со временем большое количество людей сможет делать небольшие, но регулярные пожертвования.

— Это было бы самое лучшее и самое главное. Дело в том, что таким фондам, как наш, с этим приходится трудно. Мы не занимаемся адресной помощью, мы не можем показать прелестного ребёнка, которому сделают операцию, и он выздоровеет. Во-первых, наш не выздоровеет, во-вторых, он совершенно не обязательно прелестный, в смысле, у него может быть очень проблемное поведение. В-третьих, мы собираем деньги на вещи, которые не вызывают прямой эмпатии, на вещи довольно скучные. «Семинар по распознаванию ранних рисков расстройства аутистического спектра для педиатров детских поликлиник какой-нибудь конкретной области». Или  «вводный семинар по сопровождению в образовании детей с РАС для педагогов младших классов». Это не звучит страшно вдохновляющее или душераздирающе. Кажется, что мы занимаемся какой-то бюрократической деятельностью, подменяющей деятельность государства. Но это не так. Деньги на это всё равно собирать надо. Государство может совсем не всё.

«Государство состоит из таких же людей, как вы да я»

— Но разве многие фонды у нас не делают то, что в других странах или других, идеальных, обстоятельствах должно было бы делать государство? Вот вы собираетесь менять профстандарты, чтобы появились новые профессии, которые будут менять систему в целом.

— Понимаете, в чём дело… У нас государство всё время воспринимают как какого-то внеприродного демона. А государство состоит из таких же людей, как вы да я. При этом страна у нас очень большая, об этом нельзя забывать. Поэтому, соответственно, государственная машина тоже очень большая. А «очень большое» всегда означает «очень неповоротливое», не умеющее быстро перестраиваться. И фонды являются инструментом, при помощи которого общество доносит до государства своё ощущение, что та или иная деталь машины устарела и подлежит замене или реконструкции. Я не вижу в этом ничего подменного, никакой профанации. Это нормальное сотрудничество государства и общества. Да, оно происходит не всегда так, как хотелось бы, со скрипом, со скрежетом. Но не надо забывать, что наш «третий сектор» довольно молодой.

Государство только-только начинает понимать, что это – не шайка заполошных сумасшедших, а люди, которые реально хотят что-то изменить системно и готовы работать в этом направлении, а не только указывать, что «вы всё делаете неправильно».

А потом, очень многие технологии в образовании, медицине, социальной работе не могут быть просто автоматически перенесены из одной страны в другую. Например, наша система школьного образования очень сильно отличается от американской. Поэтому чисто механического переноса, например, технологий сопровождения детей с РАС в образовании не получится. В Америке во многих штатах совершенно другая система тестовой оценки академических навыков, которая дает возможность получить аттестат. У нас, если ты не можешь сдать ЕГЭ, ты получаешь справку, а это – меньшие возможности для профессиональной ориентации. Поэтому это всё надо пригонять друг к другу. И это надо делать вместе, рука об руку с государством, потому что, конечно, ни один благотворительный фонд не имеет всей полноты компетенции в законодательстве, понимании того, как работают подзаконные акты, как происходит межведомственный контакт, как между собой контактируют департаменты даже одного и того же министерства. Поэтому это надо делать вместе.

— Вы часто говорите, что в регионах не так просто найти общий язык, что не всегда чиновники идут на контакт. Что-то меняется в этом смысле?

— Конечно, меняется. Просто не во всех регионах, опять же, из-за того, что страна очень большая. Регионы у нас развиваются неравномерно. Где-то обгоняет одно, где-то другое. Очень сильно всё зависит от губернатора и того, какую команду он себе набрал – молодую или опирается на старые кадры. В какие-то регионы приходишь, и там уже совершенно спокойно воспринимают благотворительные фонды как нормальных партнёров, собеседников, с которыми не только можно, но и нужно строить взаимоотношения и достигать какой-то синергии в работе. А в каких-то регионах благотворительные фонды воспринимают как очередную организацию, которая чего-то требует. Но почему они, собственно говоря, должны всё бросить и побежать чинить велосипед именно этой общественной организации, а не какой-то другой – им совершенно не понятно. Не везде привыкли мониторить «поляну» благотворительных фондов – кто чего стоит, за кем какие стоят свершения.

— И как вы действуете в тех случаях, когда сложно идёт общение?

Вы знаете, поскольку мы, как и многие другие, начали с того, что взвалили на себя несколько непосильных нош, мы теперь сформулировали для себя подход прагматичный, наверно, совсем не романтический, но зато реалистичный. Мы работаем от запроса. Если в регионе есть запрос, прежде всего, родительский, есть консолидированное родительское сообщество, которое готово проводить повседневную работу с местной властью. Ведь мы не можем вдесятером выехать и одновременно пребывать во всех наших 80-ти с лишним субъектах федерации. И если есть такая форма организации, с одной стороны, если есть у этой организации взаимоотношения со специалистами, которые готовы обновлять свои практики помощи детям с РАС, или которые в курсе этих новейших практик, — отлично. И если при этом ещё есть региональная власть, которая,  по крайней мере, не выметает это всё поганой метлой и не заявляет, что «в нашем передовом регионе аутистов нет», тогда — пожалуйста, мы отдаём все наши технологии. Мы готовы как угодно консультировать, предоставлять все свои продукты. А их всё больше и больше сейчас будет появляться в открытом доступе – и образовательные, и диагностические, и экспертные и так далее.

А если этого нет, то кого-то насильно загонять в счастье, «причинять добро» мы не будем больше. Потому что у нас просто сил на это нет, и потом, как оказалось, это совершенно не плодотворно. Если регион или город сопротивляется, значит, мы пойдём в другой город. Люди с РАС есть везде.

— То есть сил родителей недостаточно, если регион сопротивляется?

— Нет, родители – это вообще самая мощная сила. Но если родители между собой разобщены и не могут договориться, тогда мы точно не сможем. Потому что первое, что должно быть, — объединение родителей. Родителей детей, у которых разный уровень проблем в поведении, у которых дети разновозрастные. Но которые при этом осознали, что есть вещи, которые необходимы абсолютно им всем. И если эти родители готовы не только выходить на площадь с демонстрацией, а впрягаться в эту общую работу, мы туда сразу же устремляемся.

— А есть какие-то у вас примеры, когда успешный проект родился именно от такой родительской активности?

Конечно. Белгород. Белгородская область. У нас даже там существует фонд «Выход в Белгороде». Дочерний фонд, который сделали родители, и который возглавляет мама особого ребёнка Наташа Злобина. В Новосибирске мы работаем с очень мощной, сильной родительской организацией. В Иваново работает Аня Егорова – наш большой, серьёзный, опорный партнёр. В Волжске оказались очень крутые родители. Притом, что крошечный городок, на 60 тысяч, но, тем не менее, там есть ресурсный класс. Он работает, и этого добились родители. Я этих родителей страшно уважаю и люблю.

«Чиновники начинают понимать, что эти дети никуда не денутся»

— Вы на конференции “Ведомостей” говорили, что нужны акие проектные офисы, которые будут работать в регионе до тех пор, пока там всё не встанет на ноги. Такие офисы уже существует?

facebook-3

Кампания фонда «Выход» «Будем людьми»

— Пока нет. Но мы очень надеемся, что так будет. Вот как мы работаем с нашими воронежскими коллегами… Коллегами мы называем, собственно, чиновников, правительство области, с которыми у нас сложились действительно хорошие человеческие отношения, можно даже сказать, товарищеские. Но это далеко не всегда так было. Когда мы зашли в регион, нас эта чиновничья среда довольно долго отторгала и считала, что мы сейчас рассосёмся, развеемся, как сон, как утренний туман. Мы не развеялись исключительно благодаря упрямству и серьёзности Алексея Васильевича Гордеева, губернатора области, который сказал: “Нет, мы будем этим заниматься”. И постепенно сложилась некая… я не скажу «команда», но, во всяком случае, целая группа людей, которые довольно единомышленно пытаются решить эту задачу.

Но вся беда вот в чём: проблема аутизма – межведомственная. Это три ведомства: Министерство здравоохранения, Министерство образования и Министерство социального развития. И коммуникация между самими ведомствами строится достаточно сложно.

Потому что чиновник одного ведомства совершенно не понимает, почему он должен слушаться чиновника другого департамента. «Извините, вы мне не начальник, что вы мне тут будете советовать?». Это очень понятно, и для того, чтобы осознать, что эти движения должны быть синхронизированы, нужно сначала выстроить коммуникацию между ведомствами. Дальше есть вещи, технологии, знания, которые приносим мы. Но обязательно нужен координатор и оператор этой программы, если это программа комплексной помощи. Для этого и нужен проектный офис. В него должны входить, с одной стороны, представители всех тех ведомств, департаментов и министерств, которые занимаются этой проблематикой. С другой стороны, представители тех учреждений, где будет эта программа проводиться, — лечебных, учебных и так далее. С третьей стороны, представители фонда, которые будут эти знания предлагать и так далее. И должен быть кто-то, кто будет всех их между собой координировать. Иначе работа всё время будет происходить в алармическом режиме.

— Может, у них нет мотивации к работе с фондами?

— Нет, я так не могу уже сказать про воронежских коллег. Там есть люди, которые, как мне кажется, если не увлеклись этой работой, то, по крайней мере, осознали её неотменяемость. Потому что как только в регионе повышается выявление, как только диагностические инструменты обновляются и становятся рабочими, — тогда чиновники начинают понимать, что эти дети никуда не денутся. Их нельзя всех запереть дома, поместить в интернаты. А значит, с этим надо что-то делать. Даже простой прагматический подход всё равно заставляет их вовлекаться в эту работу. А есть люди, например, Олег Мосолов, который возглавляет Департамент образования Воронежской области, он, на сегодняшний день, вник в проблему и понимает её, как мало кто на федеральном уровне. Но для того, чтобы всё это как-то синхронизировать, нужен проектный офис. Понятно же, что в каждом регионе идёт по несколько социальных программ. Это не значит, что для каждой такой программы нужен свой проектный офис. Эти офисы должны быть достаточно мобильными. Одну программу сделали – всё. Она покатилась, реформа произошла, «пилоты» перестали быть «пилотами», а стали системными вещами, — пошли и занялись другим. Потому что те люди, которые будут работать в проектном офисе, должны разобраться в принципах менеджмента, управления взаимодействием государственных, негосударственных организаций и профильных сервисов.

— Каких ещё областей, подобных вашей, это может касаться? Ведь тем, кто отвечает только за одну сферу, например, здравоохранение, такой проектный офис не нужен?

Да пожалуйста, — люди, освобождённые из мест заключения. Перед которыми встают вопросы трудоустройства, лечения, дополнительного образования. Это я вам так просто, наугад говорю. Кроме того, проблемы РАС точно так же касаются детей с синдромом Дауна или пожилых людей с Альцгеймером и деменцией. Это  же одновременно и медицинская, и социальная проблема.

Вообще, чисто медицинских проблем крайне мало. То есть, они, безусловно, есть. Но, как правило, рядом с медициной ещё находится, как минимум, социальный блок – сопровождение, реабилитация и так далее. А в случае детей обязательно включается образование.

— А как сейчас строится работа в Воронеже и что самое позитивное в переменах в регионе?

Ну, во-первых, все педиатры области прошли семинар по проблемам распознавания ранних рисков. Другое дело, что эти знания всё равно надо апгрейдить, мониторить, потому что они либо забываются, либо воспринимаются как излишняя нагрузка. С другой стороны, там появились ресурсные группы в детских садах, ресурсные классы в школах. С третьей стороны, что, на наш взгляд, просто первостепенно, на базе Воронежского института развития образования происходит обучение специалистов поведенческим компетенциям. Это те люди, которые станут методистами и будут помогать всем ресурсным группам, ресурсным классам в области. И это будут собственные специалисты. Не московские, не иностранные, не дистантные, а свои, местные. И они там сейчас выращиваются.

— А со взрослыми как?

Скажем так, похвастаться пока нечем. Это самое тяжёлое направление.

Кампания фонда "Выход" "Будем людьми"

Кампания фонда «Выход» «Будем людьми»

— Но один из вариантов решения – это квартиры, да?

Квартиры с поддерживающим проживанием. Но вот на последнем нашем совещании с правительством области об этом зашла речь, и, насколько я понимаю, сейчас воронежцы будут изучать весь чужой опыт, как это устроено во Пскове, как устроены тренировочные квартиры центра «Антон тут рядом» в Питере и так далее, будут как-то суммировать этот опыт и думать, как вести эту работу в Воронеже. Но там мы в самом начале пути. То есть мы везде в начале пути. Но где-то мы уже всё-таки чуть дальше, чем нулевая точка, а где-то ещё совсем на нуле.

— Со сколькими регионами вы работаете?

Такая системная работа, как в Воронежской области, у нас, пожалуй, есть ещё только в Москве. Но, тем не менее, отчасти она есть в Белгороде и отчасти в Новосибирске. В каких-то регионах сильнее именно родительская организация, а чиновничья атмосфера более инертна. Поскольку в Новосибирске сильнейший университет и сам регион — крупный университетский центр, мы очень надеемся, что университет будет рулить проектом. Надеемся, что там проект пойдёт ещё в сторону исследования и, если уж не сразу науки об аутизме, то, по крайней мере, исследования методик и описания их научным языком. В других регионах у нас есть отдельные куски мозаики.

— Я читала, что многие родители детей с аутизмом постепенно становились известными учёными, изучающими мозг и особенности РАС.  

У нас тоже это началось. И у нас есть в Москве и Лиля Колпакова, и Евгения Лебедева. Это люди, ученые, которые на наших глазах становятся специалистами, а в скором времени, я надеюсь, будут большими, серьёзными учёными. Я ими бесконечно восхищаюсь.

«ФГОСы  — это не Библия»

— А вообще, есть какая-то специфика, как адаптируются на российскую почву разные успешные кейсы, методики?

— Наша специфика есть. И она заключается в том, что у нас есть непреодолимые пока что противоречия между законодательством в сфере образования и теми методиками, которые нужно адаптировать. Понимаете, наш Федеральный закон «Об образовании» — один из самых прогрессивных в мире. Правда. Но его различные подзаконные акты вступают с ним в противоречие. То есть, грубо говоря, для ребёнка с РАС нужен индивидуальный образовательный маршрут. Нынешние ФГОСы, государственные образовательные стандарты, этот маршрут берут и стандартизируют. Да, по четырём уровням, но это всё равно стандартизация. Вот есть эти пресловутые 8.1, 8.2. 8.3. 8.4. Вот как оценивать, например, ребёнка (что бывает среди детей с аутизмом крайне часто), который по одному предмету берёт академические навыки абсолютно на уровне своих нормотипичных сверстников, а бывает, что и с опережением, а по другому предмету – нет? Очень часто это разница между математикой и письмом. Отлично берёт математику и совершенно не в состоянии писать. Или, например, замечательно берёт все художественные навыки – пение, танцы, рисование и так далее, а с чтением у него значительно хуже. В принципе, у этого ребёнка должен быть свой индивидуальный образовательный маршрут, где он своим темпом движется по тому, что у него хорошо получается, а то, что у него получается хуже, проходит медленнее. Но дальше это всё натыкается на аттестацию. Фактически получается, что в 9-м классе этому ребёнку закрывается возможность дальнейшего образования. То есть, он должен получить справку и дальше идти лепить глиняные горшки. А вообще-то, он мог бы быть программистом, например. Или, наоборот, композитором. Или аранжировщиком, или рисовальщиком компьютерной графики, или ещё кем-то. Вот все эти возможности ему в 9-ом классе закрываются из-за того, что не существует этого индивидуального образовательного маршрута. Он мог бы прекрасно сдать свою любимую математику, информатику или, наоборот, музыку, а с остальными предметами не получается у него.

— Что же делать с этими стандартами?

Менять ФГОСы. ФГОСы  — это не Библия. Пытаться убедить государство, что это государству выгодно. Что вместо того, чтобы создавать своим руками фактического социального инвалида, подчёркиваю – социального, то есть, человека с ограниченными социальными возможностями, государство могло бы дать ему возможность стать абсолютно состоятельным в социуме, приносить пользу, создавать прибавочную стоимость, платить налоги. Вроде, логика понятная. Но такое количество всего надо под это изменить, что это всё происходит медленно и печально. То есть, со стороны кажется, что этого вообще не происходит.

 

«Мы даже не понимали, что на себя взвалили»

— Вы сказали, что вначале взвалили на себя непосильную ношу, а сейчас меняете схему работы. Какие вообще у вас были основные ошибки в начале пути?

— Ох, если начать перечислять наши ошибки, это мы с вами до ночи не закончим. Главная наша ошибка – это, собственно, «причинение добра», насильное благодетельствование во все стороны. Это прямо вот ужасная ошибка.

Вторая наша ошибка – в том, что мы сразу стали впихивать всем самые передовые, современные технологии, сервисы и так далее, совершенно не принимая во внимание, что нужно сначала в этом алфавите разобраться. То есть, мы сразу начали всем предлагать строить «Теслу» там, где ещё колесо не изобретено.

Люди будут повторять, как попугаи, но совершенно не понимать, что за этим стоит. Ошибкой было и то, что мы не понимали, как работает государственная машина. Нам было очень трудно привыкнуть к тому, что если у какого-то ведомства или учреждения меняется начальник, это означает, что всё надо начинать сначала. Первые годы нас это повергало в абсолютное отчаяние. Сейчас мы зубами поскрежетали, отряхнулись, пошли дальше. Ну, значит, будем сначала, что поделаешь. Это везде так. Если повезёт, что часть команды осталась, значит легче. А если совсем новая метла, то могут и вымести всех. Мы стали относиться к этому с некоторым фатализмом. Большой нашей ошибкой было то, что мы так легко впадали в отчаяние. Нам казалось, что всё бессмысленно, бесполезно.

Примерно раз в две недели каждая из нас рассылала всем письма с воплем: «Всё, я больше не могу. Я ухожу! Это бессмысленно, бесполезно. Я вас всех ненавижу!».

— Вы взвалили на себя максимально тяжёлую ношу.

1-d-n-d-d-d-d-n-d-n-d-d

Кампания фонда «Выход» «Будем людьми»

— Мы даже не понимали, что мы на себя взвалили. Мы только-только разобрались во всей этой политике. Мы взвалили на себя, с одной стороны, ориентирование в очень сложной интеллектуальной проблеме, потому что всё, что касается работы нашего мозга, – это сложнейшая наука.

С другой стороны, мы все здесь – интеллигентные, свободолюбивые девушки, а нам приходится ходить на совещания с людьми, с которыми мы последний раз встречались, разве что, на родительских собраниях и когда к директору вызывали. Но надо как-то находить общий язык.

С третьей стороны, это очень воспалённая поляна, потому что сервисов нет, ничего нет. Есть абсолютно несчастные, невротизированные до предела родители, запертые со своей проблемой. И есть, с одной стороны, старые советские специалисты, которые очень любят произносить тексты, вроде: «Я 25 лет занимаюсь аутистами, что вы мне тут будете объяснять?». Притом, что это специалисты, которые не читают ни на одном иностранном языке, например, и вообще не в курсе современной науки. А с другой стороны, есть шайка шарлатанов, которые пользуются родительской невротизацией и дезориентированностью просто для того, чтобы лупить деньги с них. И вот во всё это попали мы, такие красивые. Понимаете, романтизм и прекраснодушие в некоторых случаях оказываются чрезвычайно вредоносными.

— И какие ваши главные выводы после всех этих ошибок?

— СпокойнЕе надо быть, вот мой главный вывод.

— Как вы оцениваете, когда что-то изменится в этой сфере и вашей работе?

— Мы думаем, что лет через 10 у нас появится какая-то возможность фандрайзить не только на горящее всё кругом, а уже на научные исследования, а лет через 20 уже мы будем заниматься только этим.

«Государству выгодно с нами сотрудничать»

— Несмотря на то, что политические условия в стране вряд ли кардинально поменяются в ближайшие 10 лет?

— Понимаете, в чём дело, не надо из государства делать, с одной стороны, «красных дьяволят», а с другой стороны, кретинов.

Государство всё больше и больше осознаёт, что, на самом деле, наш «третий сектор» снимает с него некоторые нагрузки. Поэтому сотрудничать ему выгодно.  И представить, что завтра нас всех запретят, посадят в тюрьму, повесят на столбах и так далее – это вряд ли.

— Вы сейчас начинаете кампанию про сочувствие. Как вам кажется, в эту сторону что-то меняется в людях, больше толерантности становится?

— Конечно меняется. При том, что принято считать, что наше общество – очень жестокое, на самом деле, наше общество очень низко информированное. И от этого возникают жестокость и неправильное поведение. Вспомните, ещё 7-8- лет назад темы инвалидности вообще не существовало. Ни в федеральном эфире, ни в СМИ. Мы когда начинали, ещё 4-5 лет назад, затащить к себе СМИ на этот разговор было практически невозможно. Всё держалось исключительно на личных связях. Сейчас же эта тема – абсолютно естественная, нормальная. Всё больше людей вовлекается в благотворительность, очень много молодых приходит в эту сферу. В прошлом году на прямой линии с президентом был задан вопрос об аутизме.

И президент ответил. От одного того, что из уст президента прозвучало слово «аутизм», у нас, помимо всех других родительских воплей (потому что для родителей было чрезвычайно важно, что про их детей вообще говорят), пришло одно письмо, совершенно душераздирающее.

Нам написала мама и рассказала историю про то, как она выходит на детскую площадку всегда вечером, попозже, когда поменьше детей и родителей, потому что их с этой площадки гонят. И вот она выходит вечером того же дня на эту площадку со своим аутичным ребёнком, и к ней подходят две мамы, которые до этого были чрезвычайно нетолерантны по отношению к ее семье, и спрашивают: «А вот у вашего мальчика аутизм?» «Да», — говорит она. «Это вот то, о чём сегодня говорил президент?» «Да»,- говорит она. «Мы хотим, чтобы наши дети с ним поиграли». Вот прямой эффект. Да, это, вроде бы, какая-то кривая схема. Но, с другой стороны, во всех обществах, всегда инклюзия возникала при прямых усилиях сверху. При усилиях элит – интеллектуальных, управленческих, научных. Оно вот так вот происходит.

— А вы чувствуете волю сверху, волю продолжать эти усилия?

— Ну, вообще-то, да. У нас новый министр образования говорит об инклюзии просто через раз. Вице-премьер Ольга Юрьевна Голодец считает, что в этой работе сделано очень мало, а должно быть значительно больше. На федеральном уровне мы ни разу за последние года два не слышали какого-то слова, от которого можно было бы вздрогнуть. Да, это всё происходит значительно медленнее, чем нам хотелось бы. Но значительно быстрей, чем мы могли предполагать.

— А есть какие-то страны, на которые вы ориентируетесь, которые в этом плане пример?

Ориентироваться на страны бессмысленно. Это знаменитые стихи Козьмы Пруткова «Желание быть испанцем». У меня есть желание быть испанцем. «Дайте мне мантилью, дайте мне гитару». Но от этого я испанцем не становлюсь. В образовании очень передовой опыт в Израиле, в Америке, в Скандинавии. В социальной работе или, например, в государственной поддержке чрезвычайно передовой опыт у Бангладеш. Там совершенно неожиданная география. Куба – в медицине. А Национальный протокол – в Аргентине. Мне кажется, что надо брать лучшее у всех и делать, примеряясь к нашим реалиям.

«Реформаторские задачи — всегда интересны»

— Что вас лично продолжает мотивировать в моменты, когда опускаются руки?

— Меня эти задачи мотивируют интеллектуально: это интересно. Интересно и как проблема, и как способ построить это сотрудничество с государством. Очень сильно мотивирует сочувствие к родителям, вообще к семьям. Потому что, когда руки опускаются, думаешь: ну, хорошо, у меня опускаются руки, а им-то как жить? Разбежаться и двинуться головой об стену? Мотивируют самые разные вещи. То, что команда у нас хорошая.

— А не жалеете, что вы так активно влились в работу в фонде, фактически отказавшись от режиссуры?

— Знаете, я однажды спросила у Чулпан: “Скажи, пожалуйста, с какой частотой тебе приходится жалеть о том, что ты ввязалась в это всё?”. Она ответила: “Ну, знаешь, в первые годы было каждый день, потом раз в неделю, сейчас – где-то раз в два месяца”. То есть наблюдается положительная динамика.

А потом мне та же самая Чулпан сказала, что бывают моменты, когда ей в фонде интереснее, чем в кино и театре. Я её очень хорошо понимаю.

— А у вас как с балансом фонд-кино?

— Сейчас фонда больше, чем кино. Летом, надеюсь, пойду снимать картину – оставлю всё на девушек. Когда выпадаю из жизни фонда, например, уезжаю в отпуск, то к концу отпуска начинаю скучать по этой работе.

— Насколько вам самой эта профессия кажется интересной?

Благотворительность? Чрезвычайно интересна. Реформаторские задачи — всегда интересны.

— Вы в фонде занимаетесь много GR. Насколько вам помогает ваш ресурс, то, что вы жена Анатолия Борисовича Чубайса?

Иногда помогает, а иногда мешает. Есть люди, для кого это может быть, наоборот, абсолютно отрицательной характеристикой. Тут, скажем, больше помогает моё телевизионное прошлое. То, что мне не всегда нужно подробно представляться.

— Вам кажется, фонд стал бы настолько масштабным не без вас, а именно без вашего медийного прошлого?

Ну, смотрите. Есть замечательный фонд «Старость в радость». Благодаря прекрасной работе с обществом и мы с вами, и много людей о них знает и хочет помогать. Есть самые разные способы. Поначалу я тоже думала, что я приду только торговать лицом. А потом, если ты серьёзно вовлекаешься, начинаешь уже работать иначе.

3 Comments

Add yours
  1. Татьяна

    Достойны глубокого уважения. В статье прозвучал Новосибирск… Хотела бы узнать, с какой именно организацией фонд работает? И дальше, в Новосибирске много университетов. С каким Университетом работает фонд? Как связаться можно с «куратором» этого направления в Новосибирске?

  2. Ольга

    Вообще, очень странно читать подобное от жены одного из богатейших людей страны. Впечатление, что театрально-актерское прошлое даёт о себе знать и склонность к драматизму и заламыванию рук никак не отпускает. Почему журнал не разу не задал ей вопрос о финансовом участии ее супруга? Я согласна, что в любом деле команда и энтузиазм людей очень важны, но без материальной поддержки ничего не получится, а с этим у Авдотьи проблем быть не должно. Поэтому опять же, чувство наигранного драматизма так и не покидало меня при чтении статьи.
    Хорошо, конечно, что жены богатых людей занимаются благотворительностью, это лучше, чем если бы они тратили деньги в Куршавелях, пусть даже эта благотворительность с некоторым театральным заламывание рук, может быть это все таки, как то поможет ее нынешнему супругу, когда он предстанет на суде перед Богом, и будет держать ответ за все то, что они, с сотоварищами, молодые, да дерзкие, с саркастическими улыбочками на лице, сделали со страной в девяностые.

Добавить комментарий