В июле исполнилось шесть лет автономной некоммерческой организации «РОСТ – развитие, образование, социализация и трудоустройство для воспитанников и выпускников детских домов и интернатов и детей, оставшихся без попечения родителей». АНО занимается социальной адаптацией детей-сирот, образованием детей в региональных детских домах и интернатах с помощью современных технологий – интернет-уроков с квалифицированными педагогами.

Татьяна Тульчинская, директор фонда «Здесь и сейчас» поговорила с соучредителем и директором по развитию проекта РОСТ Марией Хадеевой. Как обычно, разговор получился длинным и не только про развитие и рост — а также про общие ценности, достижения и будущее сектора НКО.

Мария Хадеева

«Мы поняли, что система от наших поездок в детские дома не меняется»

— Я  помню, как мы познакомились лет десять назад. И я помню твой анамнез. Ты пришла из банковской сферы, где ты была волонтером, и в какой-то момент приняла решение уйти в благотворительность полностью. Что тебя подвигло к этому решению? Я не имею в виду внутреннюю ценностную ориентировку.  В какой момент ты поняла, что это может быть проектом, техническим содержанием твоей жизни? Многие люди работают по специальности и при этом остаются волонтерами, а ты изменила свою жизнь. Почему?

— Это был долгий процесс, потому что, получив образование, и работая фактически по специальности, я достаточно долго искала себя, но с каждым увлечением я убеждалась, что это хобби, а не суть. Кроме того, я была лидером волонтерского движения в банке, мне эта деятельность  нравилась, но я не сразу нащупала, чем конкретно я могу быть существенно полезной. А потом пришло понимание, что, используя какие-то свои навыки, в том числе системное видение, я могу как-то изменить ситуацию. Просто для этого надо этому уделять качественно другое количество времени и вовлеченности.

— А почему ты уверена, что можешь изменить ситуацию? Потому что у тебя есть для этого какой-то внутренний ресурс? Это понятно.  У тебя есть желание, ты чувствуешь это как некий вызов? Это тоже понятно. Но должен быть еще механизм, тот самый рычаг архимедов.

— Здесь, наверное, сработала и встреча с Алексеем Сергеевичем Свахиным.

Анализируя нашу волонтерскую активность в банке, мы уперлись в понимание того, что система от наших поездок в детские дома не меняется.

Конечно, лучше приезжать, чем не приезжать, но КПД вложенных сил невероятно низкий: ребенок выходит в вакуум после учреждения, и, по сути, то, что государство, педагоги и волонтеры вкладывали в него, уходит в песок.  Пришло понимание, что именно этого важно не допустить, и как раз архимедовым рычагом для меня стало образование.  

То, что может позволить им разорвать некий асоциальный круг их семьи, их неблагополучного детства. И очень важно, что здесь не работает принуждение, здесь работает только желание. Но если ты хочешь, и у тебя есть такая возможность, дальше ты цепляешься и, как лягушонок, который молоко в масло взбил, ты сучишь лапками и пробиваешься. Так и получился образовательный проект. Изначально мы пытались найти учителей на местах, заняться этим в рамках того, что уже и так происходит в интернатах, в детских домах, а когда стало понятно, что вот это невозможно, тогда, собственно, появился свой путь.

– Я думаю еще о том, что дальше. Для того, чтобы сделать некий общественный социальный проект, по большому счету, не надо просить у кого-то разрешение. Но потом возникают серьезные проблемы. Мы все выучили слово GR, понятно, что без общения с определенными структурами никуда не деться. То есть, фактически, речь идет о встраивании в систему, о том, что ты внутри этой системы ты ищешь свое место. Ты как-то анализировала ситуацию «на берегу»?

— Как ни странно, создавая проект, если проводить аналогию с бизнесом, я не делала аналитику существующего рынка. Все пошло, что называется, от земли. Наши клиенты, так скажем, не очень в состоянии сформулировать запрос. Но он явно есть. В начале своего пути я очень много читала, что происходит с детьми после выхода из детского дома, но я совершенно точно не читала про организации, которые делали что-то в этой теме. Почему?..  У меня было учреждение, были конкретные дети, которым хотелось помочь, и было понимание, что в том месте, где они находятся, кроме меня никто этой помощи предоставить не может. Кроме того, до недавнего времени непосредственно онлайн-образованием вообще почти никто не занимался, так что, по сути, сравнивать было не с чем.

«Был общий круг, и было время, пожалуй, максимально насыщенного расширения этого круга»

Мария Хадеева и подопечные проекта РОСТ

— Это если говорить про тему «сиротскую». А если брать шире? Я помню, что ты последовательно знакомилась с кем-то, встречалась, было уже некое благотворительное поле в тот момент.  На точке своего входа в этот сектор ты какую картину мира помнишь?

— Она такая была нечеткая и очень точечная. Впоследствии оказалось, что, как правильно говорит Стив Джобс, это точки, которые с далекого расстояния видно, когда оборачиваешься назад – и они соединяются в картинку. А тогда ты просто двигался из точки А в точку Б, потому что ты вступал в terra incognita, и в этом плане достаточно сложно было как-то соразмерить и оценить происходящее. Не просто потому, что критериев не было, а потому, что все вообще было принципиально новое.

Могу сказать, что, по гамбургскому счету, мне крайне везет на людей в жизни. Помню, как я познакомилась с Сашей и Наташей Колмановскими, которые читали курс лекций у нас в Ситибанке. Через них же я узнала о «Детях Марии», они же познакомили с тобой, и начала выстраиваться цепочка. Кроме того, в то время аудитория, которая сейчас сидит в фэйсбуке, сидела в Живом журнале. И у меня тоже там был блог, и я достаточно много я почерпнула как раз из ЖЖ. Через ЖЖ я познакомилась с Лизой Глинкой. Долго думала, потом купила памперсы, зашла в подвал, она посмотрела и сказала: «Ты где была?» И действительно я потом ехала и думала: «А где я была?»  Не из ЖЖ, но параллельно – с Галей Чаликовой, когда пришла в голову идея делать в банке донорские акции. Я стала искать, как это организовать, и вышла на Наташу Замаеву из «Подари жизнь». Познакомилась с ней, с Юрой Храмовым, который уже тогда делал первые «Игры победителей». Мы зашли к Гале познакомиться, и я очень четко помню, как это было. Я захожу в комнату, она поднимает на меня глаза свои необыкновенные глаза, про которые много кто писал, и говорит: «Вы, пожалуйста, присядьте, мы сейчас с вами поговорим».

— Судя по тому, что ты рассказываешь, создается ощущение, что ты не просто познакомилась с несколькими интересными людьми, но провалилась какой-то портал в другой мир. То есть этот мир в принципе уже был?

— Да, конечно. Был этот мир, был общий круг, и было время, пожалуй, максимально насыщенного расширения этого круга.

– Я вижу так: происходит расширение, ты жадно этот мир вбираешь в себя, потому что он прекрасен, наполняешься этим,   а потом понимаешь, что ты его уже не можешь удержать, потому что он настолько большой. И появляются какие-то новые люди. И это прекрасно, с одной стороны: чем больше фондов, проектов, тем лучше, но я помню свое удивление от того, что мир рассыпается.

— Это нормально, конечно, такое ощущение есть.

– А когда оно у тебя возникло?

– Трудно ответить однозначно. Это как у ребенка – кризис трех лет, кризис семи лет…. Вообще, существует достаточно четкий научный расчет того, сколько мы можем удержать в поле зрения людей, организаций, предметов с тем, чтобы иметь информацию в размере хотя бы двух фактов о каждом из участников этого круга. И как-то так складывается, что жизнь идет, мир меняется, твой мир тоже меняется, кто-то уходит, кто-то приходит. У меня нет каких-то удивлений или негативных эмоций по этому поводу. Я рассматриваю это как совершенно закономерный процесс дальнейшего развития.

Есть еще один важный момент. Тебе кажется, что если ты в чем-то хорошо разбираешься, это настолько очевидно всем, что вот ты произнесешь одну фразу – и дальше договаривать не надо, потому что все остальные действия и так ясны. Так вот это не так.

Для меня очевидно, что то, что для нас целый мир, для кого-то не существует вообще. Кто-то знает о благотворительности приблизительно столько, сколько мы знаем о марсианах.

Понимание этого очень способствует helicopter view, когда ты вынимаешь себя из этой чашки, в которой ты варишься и которая для тебя целая вселенная.

— У тебя часто возникает желание вот так посмотреть со стороны? Такая рефлексия мало кому свойственна.  

— Очень часто. Постоянно.

— А что является триггером? Что-то беспокоит или это такая личная особенность?

— Думаю, что склонность к рефлексии – это моя личная особенность, я занимаюсь этим часто. Триггером, как правило, служит либо чувство дискомфорта от чего-то происходящего, но чаще всего это потребность в какой-то соразмеримости и оценке. А чтобы оценить, надо подняться на уровень выше.

— Как ты думаешь, это коллегам по сектору это свойственно скорее или нет?

— Сложно ответить. Скажем так, это вообще далеко не всем свойственно. Кроме того, на тот момент, когда я пришла в благотворительность, я уже не говорю про более давние времена, это был достаточно  узкий круг абсолютно, в хорошем смысле слова,  ушибленных людей, и таких, как Жанна Д’Арк и Данко. И, отвечая на вопрос, почему они это делают, они, скорее всего, ответили бы…

— …а как я могу этого не делать?

— Да. Единственный ответ.  Я не могу пройти мимо. И там как раз нет аналитики, нет сравнения.

— И заметь, что это звучало совершенно адекватно. При этом, когда сегодня приходит какая-нибудь девочка устраиваться на работу в фонд, ее спрашивают, почему хочешь этим заниматься, а она говорит: «Хочу людям помогать», у тебя самой на лице появляется выражение, как будто съел лимон.

— Именно. Раньше никто не думал о методах, способах, просто делали, как могли. Ты не размышляешь на войне, тут раненые. Понятно, что можно сортировать, можно эффективно. То есть в любой ситуации, даже острой, скоропомощной, можно организовать процесс. А можно сделать. Так вот, просто делали. Просто потому, что как раз в силу отсутствия какой-то организации и аналитики процесса, большинство времени уходит в оперативную деятельность. В оперативной деятельности очень сложно это действие производить – подниматься над. Я думаю, раньше этого не происходило не в силу маленького процента людей, которым это свойственно, и в силу той специфики ситуации. Сейчас она сильно изменилась.

Из коммерческой сферы в благотворительную

Мария Хадеева, РОСТ

– А сейчас линия фронта есть, и если есть, то где она пролегает?

— Когда что-то только начинается, нет понятных, простых инструментов. Собственно, как и в любой отрасли: сначала что-то происходит и нарабатывается, а с определенного момента ты начинаешь действовать по алгоритму. Также и начался диалог, люди стали общаться между собой, узнавать, что где происходит, делиться опытом. То есть, то, о чем я говорила: попытка приподняться над повседневностью и оперативным опытом.

— А есть ли ощущение, что сам факт того, что люди работают в одном с тобой поле благотворительности – это некий определяющий критерий при попытке распознать, кто свой, а кто чужой?

— Нет. Это не так. У меня не так, по крайней мере. Как известно, прежде чем спорить, надо договориться о понятиях. Если расшифровывать понятие «свой», то оно для меня комплексное, состоящее из многих составляющих внутри. И сфера деятельности, даже если у тебя удачно совпало хобби, жизненные устремления, взгляд и твоя работа –  это, все равно, не целиком ты. Условно говоря, если проводить такую аналогию, не все, кто работает в банковском секторе (если ты работаешь в банковском секторе), — это свои.

— Но бытует такое мнение, что благотворительность – это немножко про другое. Что ее не надо равнять с банковским сектором, что тут все совпадают по каким-то своим морально-ценностным характеристикам.

— Ты знаешь, мне с самого начала  было странно, потому что мой экономическо-менеджерский опыт абсолютно укладывается в благотворительность. На самом деле, это подтверждает и мировой тренд. Просто вопрос  в стадии формирования отрасли, в том, на каком этапе менеджерские и аналитические моменты более или менее применимы. Поэтому мне не близко мнение, что благотворительность – это только Данко с горящими сердцами.  Изначально, когда я приходила, да. Сейчас это не так. Некоторые руководители поменяли не сферу, а место своей работы, началось так называемое горизонтальное движение, а кто-то пришел из коммерческой сферы в благотворительную.

— То есть появилась какая-то возможность взаимозаменяемости?

– Да. И появились так называемые вывески, в хорошем смысле этого слова, на которых значится название проекта, организации и так далее, и более второстепенным стало, кто именно скрывается за этой вывеской.

— Это очень важно. Грубо говоря, бренд проекта начал выходить вперед относительно бренда личности. А раньше было наоборот. Так?

— И здесь абсолютная аналогия с коммерческой сферой.  Мало кто интересуется, кто СЕО в Coca-Cola, McDonalds’е, в Apple.

– А если попробовать это как-то оценить, пусть не в таких простых и примитивных категориях как «хорошо»/ «плохо», но как-то?… Если мы говорим о том, что наша основная цель – решать социальные проблемы и привлекать средства для их решения, то это обстоятельство работает на решение этих вопросов?

— Все очень неоднозначно и поэтому сложно. Поэтому если надо выбирать из хорошо или плохо, наверное, для благотворительности это хорошо. В том плане, что люди приходят и уходят, проект остается и живет.

Эти процессы глобализации и формирования в меньшей степени связаны с нашим желанием или нежеланием, просто надо это видеть и принимать как факт. Сейчас идет вот этот процесс, и у него, как водится, есть обратная сторона.

– Я думаю иногда о том, что даже наши внутрисекторные встречи стали более формальными: раньше мы собирались по кухням, потому что все друг друга знали, сидели выпивали чай или что-нибудь еще, а сейчас предпочитаем назначать встречи в кафе или каком-нибудь офисе в переговорной. Наверное это ностальгия из серии «раньше и вода была мокрее», но меня беспокоит, смотрим ли мы на происходящее в секторе одними глазами, исходя из одних и тех же представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо.

— Нет. И это тоже побочный эффект вот этой глобализации. Происходит популяризация благотворительности, и это и хорошо. Но и тревожно тоже, потому что, чем больше народа, тем сложнее контролировать ситуацию.  На самом деле, стоит признать, что она уже бесконтрольна.

Раньше было некое кухонное сообщество людей, которые объединялись по определенным внутренним принципам сходимости по важным вопросам, и это и были те самые свои. А сейчас ты не можешь сверяться с тысячами людей, у тебя нет ни инструмента, ни права, ни возможности в некотором роде навязать, сказать, что вот так – это правильно.

Это бесконечно обсуждаемый вопрос про этические правила, и очень важно договориться о понятиях, прежде чем спорить. А это сложно, потому  что люди могу кивнуть,  но понимать совершенно другое.

Если уж два человека часто не могут договориться, потому что они так по-разному понимают, что такое «люблю», то что уж говорить про правила благотворительности…

Для меня, с точки зрения оценки КПД и возможностей попасть в поле единого понимания, эта задача близка к неисполнимой.

— Соглашусь. Но бывают острые ситуации, когда нам необходимо сплотиться по тем или иным причинам. И является ли то обстоятельство, которое ты сейчас очень хорошо описала, объяснением того, что сплотиться мы не можем?  Бывают же внешние вызовы. Это может быть какая-то не устраивающая нас государственная политика в той или иной сфере. Это может быть, как, например, сейчас – порочная практика лже-волонтеров – это затрагивает, по большому счету, всех.  И эта ситуация, которая требует публичного выражения мнения сектора в целом. Возможно ли его как-то сформировать и транслировать? Или мы слишком для этого разрознены, и  у нас нет механизмов, которые заставляли бы нас консолидироваться перед лицом этих внешних вызовов?

— К конкретному кейсу можно сформировать отношение, но сложности остаются. Вот, например, лжеволонтерство и ящики для сбора пожертвований.  Но есть честные организации, у которых эта практика сбора в ящики существует. Получается, что ты задаешь правильный, системный, глобальный вопрос, у которого нет однозначного ответа.  Можно ли сформировать единое мнение некоторой группы организаций, более или менее одинаково смотрящих на определенны кейс, который волнует многих, в виде подписи, декларации  о намерениях? Ответ – да.  Но невозможно однозначно сформировать отношение и мнение, с которым согласился бы каждый и которое бы разрешило все вопросы.

Мария Хадеева, РОСТ

«По-настоящему тепло именно от этих маленьких историй»

— Давай попробуем зайти с другой стороны. Из того, что произошло в секторе за последние два-три года, что обрадовало?  Было что-то такое, о чем можно было сказать: «Как здорово!» Какой-то проект, какая-то прорывная история? Я не имею в виду случаи, когда какая-то бабулька от пенсии принесла 50 рублей, и ты три дня радуешься, что есть на свете добрые люди, я именно о проектах

Я думаю, что, на самом деле, по-настоящему тепло именно от этих маленьких историй. А если о прорывах, то вот для меня прорыв однозначный в сфере оказания паллиативной помощи. И еще я бы называла некоторое омоложение,  свежую кровь в органах исполнительной государственной власти на местах. Очень неравномерно, очень не везде, но есть такое. Скажем так, это еще не результат, это попытка результата.

— Уже немало.  Про хорошее поговорили, теперь про плохое. Мы много говорили, что люди смотрят на одни и те же вещи с разных сторон, и не всегда  можем прийти к единому пониманию, но чаще всего, мы, все-таки, спорим, но не ссоримся. А иногда возникают серьезные конфликты. С тех пор как круг разросся, для тебя существуют в секторе люди нерукопожатные? . Не хочу, чтобы ты сейчас называла какие-то имена, просто скажи да или нет.

– Однозначно — да. Для меня беда происходящего, если можно употребить это слово, как раз в том, что мы не ссоримся, мы с этим живем. У кого-то это скорее внутренняя политика избегания конфликтов, у кого-то режим не выноса сора из избы. Но наблюдать за этим грустновато.

– А если отойти от каких-то глубинных вещей, поговорить, скорее, про технологии? Что порадовало из последнего с точки зрения каких-то форматов, чтобы сказать «Ах, как красиво сделано!»

— Меня очень радует то, что делает фонд «Старость в радость». Они существенно выросли сами над собой и доросли до форматов и схем взаимодействия, а не просто затыкания дыр. Что еще говорит об уровне развития сектора сейчас, так это вопрос о поддержке самих «помогателей», сотрудников. И это значит, что ситуация либо критическая, либо перейдет в критическую в определенный момент, иначе мы бы не начали об этом говорить. Во-первых, сначала маску себе – потом ребенку. Во-вторых, что помогать надо начинать не тогда, когда уже поздно и кто-то кричит. Как раз это про профилактику и предупреждение каких-то моментов, которые значительно снижают дальнейшие издержки. Для меня в определенном смысле это прорыв, раньше об этом не говорили.

«Мы двигаемся вперед, пробуем новые форматы»

— И внутри собственного проекта ты как стратегически мыслишь? Если вернуться к РОСТу?

— Как только ты осознаешь себя ключевым звеном, ты начинаешь взвешивать и перераспределять приоритеты. Я бы сказала, что мне сложно, но радостно. Мы двигаемся вперед, пробуем новые форматы. Мне очень импонирует то, что РОСТ как организация гибок, например, мы вписались в глобальный тренд , который проявился пять-семь лет назад, когда началось резкое сокращение числа сиротских учреждений, их переформатирование, переход на работу с приемными семьями. Мы легко перестраиваемся, так как формат работы немного меняется, а потребность в нас остается.

– А ощущения того, что сейчас всех позакрывают, всех в семьи раздадут и работа закончится – такого нет? Правильно ли я тебя слышу, что изменения, которые происходят, влияют на работу организации, но не рисуют перспективы завершения этой работы?

— Однозначно нет. Более того, процесс, который был запущен – это отдельный большой разговор. Прошло еще мало времени, но обратная реакция уже есть. Очень большое количество возвратов детей в учреждения, к сожалению. Не то что бы я мечтала, чтобы это никогда не прекратилось, и у меня была работа, но пока она есть. И ближайшие, средние и даже дальние перспективы имеются. В том числе, и потому, что раздачей детей, закрытием учреждений проблема-то не решается.  Самые главные проблемы у детей-сирот вообще начинаются после выхода из учреждения. Это люди, формально совершенно взрослые и совершеннолетние, которые не представляют, как дальше жить свою жизнь. Практика показывает, что на базе нашей приемной семьи, (в 2013 году АНО «РОСТ» купило квартиру в посёлке в Ивановской области, где закрыли маленький детский дом, приёмной мамой стала бывший воспитатель, сейчас в доме РОСТа шесть воспитанников) так можно сказать, с которого началось наше взаимодействие с приемными семьями. Вот, пожалуйста, эта ситуация укладывается в указанные тобой сроки.

Декабрь 2012-го – детский дом был закрыт и дети отправлены в коррекционный интернат, соответственно прошло… Пяти лет не прошло – 4,5 года. За это время на базе бывшего детского дома был создан так называемый ЦССВ – Центр содействия и поддержки семьи, и туда так называемые неблагополучные – семьи с тяжелой жизненной ситуацией, и приемные семьи. Не выдержал. Не осталось сотрудников, перестал работать. Это все в промежутке… за неполные пять лет – четыре года и полгода уже не работает. И к чему все шло, я боюсь, из-за чего все и происходило, на данный момент, я буквально неделю назад была в приемной семье.

Усадьбу купили, как всегда в рамках организованного тендера, госторги. Там будет большой развлекательный центр с покатушками на реке, строятся коттеджи, в усадьбе административное здание. Все хорошо.

— Но детей-то вы спасти успели.

— В данном случае да, но, во-первых, не всех, хоть и большинство. Во-вторых, к сожалению, наши силы ограничены и не в каждой подобной ситуации находятся такие «мы». Я и сама стала приёмным родителем, в этом году забираю третьего ребёнка, всё из того же детского дома в Ивановской области. 

— Это вечная тема.

— Конечно, как известно, делай, что можешь, и будь, что будет. Взвешенно, спокойно. У нас очень хорошие результаты. У нас шесть детей в нашей приёмной семье и уже трое выпускников, мы набираем новых детей, из других областей, в том числе. Когда выпускники детдомов поступают в колледжи и ВУЗы, переезжают в другие учреждения – мы идём за ними, продолжаем работать. Процесс, который мы запустили, идет, и даже более, чем хорошо. Здесь я могла бы много что сказать, много чем мы гордимся, но это уже другой разговор. Так вот, наш формат работает, а формат, запущенный государством, не работает. Я говорю о процессе закрытия детских домов и создания на их месте или внутри них центров поддержки семьи.

— Я все пытаюсь завершить разговор  на оптимистической ноте. А ты то с одной стороны зайдешь, то с другой.

— Такие уж вопросы. Задавай вопросы, на которые можно дать однозначные ответы.

— Таких, пожалуй, нет…