Проект «Конвертик для Бога» появился 10 лет назад. В 2007 году Татьяна Викторовна Краснова, старший преподаватель английского языка на факультете журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, создала в ЖЖ сообщество «Конвертик для Бога» и сделала в нем первую запись. И с тех пор примерно раз в месяц в одном из московских кафе люди собираются, чтобы собрать деньги на лечение ребенка — как правило, с онкологическим заболеванием, проживающего в одной из стран СНГ. Позже к московскому сообществу присоединилось питерское.

“Конвертик для Бога” — не фонд, не НКО, не юридическое лицо. Это сообщество. Впрочем, это не мешает проекту эффективно помогать и спасать детей. В основном, волонтеры помогают детям из стран СНГ. Объяснение этому самое простое: детям из России помогает много фондов. Детям из СНГ — мало фондов.

Татьяна Тульчинская, директор фонда “Здесь и сейчас” встретилась с Татьяной Красновой, чтобы обсудить, как изменились проект и благотворительность за эти годы и на каком языке лучше говорить с молодой аудиторией. 

— Когда ты впервые соприкоснулась с темой благотворительности 10 лет назад, какое было ощущение горизонта?  И как эта линия горизонта изменилась за прошедшее время?

– Нам тогда, в начале, повезло несказанно. У нас было три человека – Вера Миллионщикова, Ольга Суворова, Галя Чаликова. Каждая из них для меня, как для религиозного фанатика, — святые в своем роде. Святой, как мы помним, не значит безгрешный. Святой – это человек, изменяющий вокруг себя реальность. То есть, возвращающий миру те свойства, которые он потерял в результате наших ошибок. Вокруг них реальность практически раскладывалась на молекулы и составлялась заново.  С Галей, которую я знала ближе всех, я это наблюдала неоднократно: как человек входит в жизнь как горячий нож в масло, и эту жизнь категорически меняет.

— Но Галя была тверда в своих убеждениях.

— С одной стороны, да. А с другой стороны, она была готова… я настаиваю на этом слове – офигеть. В смысле, реальность была готова. Потому что реальности такого ни разу не показывали, по крайней мере, в этой стране. У меня, например, был  дивный эпизод, когда мне люди в шикарном офисе отдали миллион. Галя была занята и послала меня.

— Мне кажется, у нас у всех в анамнезе есть миллион в чемодане.

— Есть. Это все тоже уже ушло, конечно. Время изменилось. Но тогда я приехала в офис, где все красиво и дорого, и секретари — такие величественные дамы средних лет, и господин меня принял тоже крайне респектабельный, и пиджак на нем по цене крыла от Боинга. Он мне говорит: «Вы Чаликова?» Я говорю: «Не совсем». Он говорит: «Это как?» Я говорю: «Вы знаете, скорее, совсем не Чаликова». Он говорит: «И я вам должен дать миллион?». Я говорю: «В общем, да». «А почему»? Я отвечаю: «А потому что она очень занята, а миллион очень нужен!». Он трезво интересуется: «А как я узнаю, что вы  от нее?» «А мы ей позвоним». Он думает и говорит: «А как  я узнаю, что  мы звоним ей?» Я говорю: «Вы знаете, практически никак». Он говорит: «Очень надо?» Я говорю: «Очень». В итоге я ушла оттуда, неся в дамской сумочке миллион. Вот это и есть деформация реальности

— А как ты думаешь, этот запас возможностей на деформацию реальности до какой степени исчерпан? Или сейчас мы работаем уже над деталями?

— У меня нет ощущения, что исчерпан. Во-первых, не забывай, что мы все смотрим из одного конкретного места, а именно – из Москвы и Питера. В нашей семье, например, практикуется такое выражение: «Давненько не бывал я в России». То есть – давно не выезжал за МКАД хоть на 200-300 километров. Но здесь, на нашем маленьком пятачке, мне кажется, ситуация сильно изменилась, и люди поменялись. Мы же помним историю Крестовых походов: сначала появляется сумасшедший проповедник, который выбегает на площадь и начинает орать: «Ребята, надо брать Гроб Господень!». А потом уж вокруг него собираются военачальники, экономисты, руководители обозов. Нам в этом плане повезло,  мы застали пору таких чокнутых проповедников, которые просто приходили, вставали посреди площади и поджигали себя с четырех концов. И на этот огонечек в полном мраке собирались какие-то люди. Так было с Галей, с Верой, с некоторыми еще людьми в ту пору.  С отцом Георгием Чистяковым было так….

««Подари жизнь» — это, фактически,  альтернативный Минздрав»

— Возникает серьезный вопрос. Любая идея имеет стадии развития. И если сейчас нет чокнутых проповедников, то это не потому, что сплошной декаданс и все плохо, но потому, что сейчас общество этого не требует, а требует чего-то другого.  Для того, чтобы сектор благотворительности развивался, был стабильным и постепенно прирастал и жертвователями, и волонтерами, нужно что-то иное. Возникает вопрос – что? Это первый вопрос. А второй вопрос, — на что тогда ориентироваться тем, кто приходит, и нам самим. За что держаться?

— Вот ты говоришь: пора проповедников прошла. С одной стороны, да. С другой, у нас есть, например, детский хоспис. И есть человек – Лида Мониава.

— Мне кажется, что Лида из тех, в кого воплотилась Галя в каком-то смысле.

— Да. Она совсем другой человек, совсем другая личность с абсолютно своим содержанием, но этот тот же самый способ, когда ты выходишь и поджигаешь себя на площади, а вокруг собираются люди. Но тут две, мне кажется, вещи сошлось. Во-первых, все-таки она действительно Галин ученик, совершенно Галин ребенок. А во-вторых, область, в которой она работает, предполагает ту настоящую и глубокую трагедию, о которой пишет Лида. Всякому понятно, что такое хоспис.

Если ты пришел в место, где на воротах написано: «Добро пожаловать, здесь умирают дети», то естественно, что будет надрыв и трагедия. Нет ничего страшнее смерти ребенка. И я не знаю, как еще иначе можно было бы это хосписное дело поднимать.

– Все так. Но тенденция, как  ее вижу, — напротив, технологизировать все, что можно именно  для того, чтобы уйти от этой истерики. Не всегда это удается, но тем не менее. Появляется много технологий – рекуррентные платежи, например. Или ты слушаешь передачу Голос и посылаешь смску, видя этот момент видишь не умирающего ребенка, а певца на сцене. И, при этом ты помог, ты молодец. Фонды, которые появляются в последние годы, они замечательны, они делают хорошее дело, но они выстраиваются абсолютно технологически.

— А получается ведь интересная история, в итоге. Тот же «Подари жизнь» — это, фактически,  альтернативный Минздрав.

– Это, все-таки, штучная история.

— С одной стороны, да. А с  другой, как флагман сектора, они задают тон. Фактически, если сейчас там бы не было жесткого, качественного менеджмента, они бы просто не справились с тем объемом работы, который у них есть. А государство очень охотно пользуется плодами их работы. Перед Новым годом, нарезая оливье, послушала я Катю Чистякову на «Эхе Москвы», которая рассказывала о том, что они делают больницу в каком-то большом городе. Человек профессионально рассказывает, что там нужен такой-то менеджмент, такой-то, организация того-то, организация сего-то. Просто выступает альтернативный министр здравоохранения, который рассказывает на фоне катастрофы и полной безуспешности государственного варианта, как создать  активный, работающий МИНЗДРАВ…

— Это правда. Но «Подари жизнь» — это все-таки отдельный космос. А я, скорее, говорю о фондах, которые появились в последние пять лет. Теперь все начинается на уровне идеи. Мы начинали делать, и по ходу дела что-то для себя понимали, а теперь сначала стратпланирование, якорный донор, деньги на админ на первый год, подбор менеджеров, причем уже можно найти людей с опытом, потому что кадрами рынок уже более-менее насытился. Только после всего этого  потихонечку начинаем работать. С одной стороны, мне это страшно нравится, потому что сразу приличный старт, как правило. Вот «Правмир», например, так «выстрелил». Правда, у них была база в качестве сайта.

– Была. Но тоже все началось не с «Пожар! Пожар! Надо спасти мальчика Петю!», а с идеи. Я была у них на самом-самом стартапе,  собралась чудесная большая компания за столом. Я там была самая старшая, а они все молодежь. Ну, их якорный спонсор – тоже человек моего возраста.  Прикатили доску, на доске начали записывать идеи – наша миссия, наше видение… С одной стороны, было очень забавно. А, с другой, мне очень понравилось. И то, что они меня с удовольствием послушали на тему того, в какую лужу можно сесть, понравилось тоже. У них чудесный директор, которого я очень люблю и которым горжусь, Мила просто растет на глазах. И поэтому обходит многие эти косяки, которые мы так упоенно «ваяли» в своей юности. Вроде выдачи маме денег на трансплантацию костного мозга, которые мама немедленно тратит на калым для старшего сына в чеченской деревне, потому что когда ребенок умер – это горе, а когда нет калыма – это позор. А позор значительно страшнее, чем горе. Такие истории, которые мы отрабатывали путем столкновения лба с дверью, здесь уже невозможны.  

– Это, конечно, хорошо и правильно. У меня есть подозрение, что  ощущение недостаточности, потери,  связано, с одной стороны, с тем, что мы физически потеряли некоторое количество дорогих для нас людей, а с другой стороны, это какие-то  фантомные боли по собственной юности по принципу «раньше и вода была мокрее». Может быть, надо просто перестать ломать над этим голову. Но есть один вопрос, который не дает мне покоя, это вопрос о ценностях и моральных авторитетах. У меня есть ощущение, что в секторе есть проблема отсутствия общих ценностей. Даже когда мы собираем деньги для наших подопечных, мы это делаем немножечко по-разному, у всех разная грань допустимого. Второй момент – это наличие авторитетных людей. Не обязательно должен быть великий гуру, но все-таки часто бывает, что есть люди, чье мнение весомо, и, не то чтобы не оспаривается, но принимается во внимание почти всеми. С моральными авторитетами сейчас в секторе не очень. Мне этого не хватает.

— Не хватает. В любом случае, на нашем поле все очень человекоцентрично. Вот и Господь наш Иисус Христос не сказал ничего нового. То, что не надо убивать людей и надо любить друг друга, — это не новость. Но это было сказано как-то так, что две тысячи лет это звучит. Да простят меня богословы – это обаяние Личности. У меня нет такого ощущения, что из этого сектора можно убрать фактор личности. Причем, речь и о тех, кто помогает, и о тех, кому мы помогаем.  Когда-то мы очень много говорили с Галечкой Чаликовой, что настанет момент, когда мы будем собирать не на конкретного Васечку и Петечку, а на проекты. Но у меня лично нет ощущения, что он настал окончательно и бесповоротно.  И все же, сейчас, например, стала на своем маленьком уровне, на уровне «Конвертика», делать новые для нас вещи. До этого мы собирались только  если умирает конкретный ребенок с темой: «Давайте накидаем кто сколько может?». А в последние годы я уже несколько раз говорила людям, которые Конвертику помогают: «Мне очень нужен такой-то аппарат. Это не помощь конкретному ребенку, но системная помощь какой-нибудь больнице».  На том уровне авторитета, который есть у меня, например, я смогла людям объяснить, почему это важно.  В принципе, люди более или менее на это готовы, но если я напишу трагическую историю про девочку Машу, которая умирает от рака, отклик будет больше.

– Это, конечно, неистребимо. И это не плохо, это хорошо, что люди реагируют на чью-то беду. Другое дело, что в идеале хочется и того, и другого.

— Хочется. Идея с ежемесячными автоплатежами, например, нам дорога. Мы знаем, что не хватает всегда стабильности.  Хочется создать систему какую-то минимальную. Нужна опора, потому что, все равно, что бы ни произошло, все эти десять лет мы путешествуем по болоту: шаг вправо – и по горло, шаг влево – и по пояс. А ставим мы себе все, по всей видимости, одну задачу. Если все будет хорошо, что-то изменится в государстве и в секторе, а мы все станем аниматорами. Вот я была в одной больнице, где мы собирали деньги для ребенка, и фонд, который работает в этой больнице, отчаянно занимается раскрашиванием стен, картинками для детей и созданием для них спектаклей, в то время как там реально не на что капельницы ставить. Я людей понимаю: все очень устали биться с этой адской системой, и людям уже хочется заняться анимацией, развлечением детей, организацией спектаклей и концертов. Тем, чем заняты волонтеры во всем мире.

А насчет темы поколений… Молодые, они, конечно, более рациональны. Но с другой стороны, моя же основная работа – университет. И я смотрю на тех детей, которые сейчас приходят на первый курс, на молодежь такую замечательную. У меня с ними был чудесный диалог недавно. Был текст в учебнике про самые безумные поступки, которые вы совершали в своей жизни. Такой Present Perfect, the craziest thing you have ever done. Они на меня смотрят изумленно.  Я говорю: «Что непонятно? Present Perfect непонятно?» Они говорят: «Нет, все понятно с Present Perfect, непонятно, зачем делать безумные вещи». Я говорю: «В каком плане — зачем?» «Ну, зачем?» Я говорю: «Ну, как, а вот первая безумная любовь, страдание». Они моргают: «Татьяна Викторовна, вы что вообще? У вас есть привычка в себя гвозди заколачивать?» Я говорю: «Нет» «А зачем же это нужно – страдать?! В нашем возрасте у вас были безумные страдания?» Я говорю: «Да».

— А как без них?

— Запросто без них. «А зачем, это же больно?»  Я говорю: «Хорошо. А глупости какие-нибудь?». «А зачем делать глупости? Мы понимаем, что все люди ошибаются. Но зачем делать глупость, если вы понимаете, что это глупость». Я говорю: «Боже мой, у меня в вашем возрасте был жизненный девиз – «Слабоумие и отвага!».  Меня несло, что твой крейсер «Аврору»: непонятно куда, но палишь во все стороны. Нет. Они продуманные, они рациональные.

— Я стараюсь по возможности это явление исследовать, попытаться понять, но не оценивать. Потому что так можно далеко зайти. Но хотелось бы попытаться просчитать, какой следующий этап. Потому что хочется свои усилия прикладывать там, где они действительно будут по делу.

— На самом деле, с «Правмиром» почему я, например, связалась? Потому, что их ценности мне очень понятны. И я пришла к ним с идеей этого «Правмира» еще до его появления и сказала им: «Если вы работаете как религиозный портал, то, что точно не нужно современному миру, так это проповедь: он оглох. На него орут из каждой розетки. Поэтому замолчите, хватит. Единственное, что вы можете сделать для популяризации (пусть это и не очень хорошее слово) христианства, это взять в руки тряпку и пойти что-нибудь отмывать. И после того, как вы какой-то кусок территории отмоете, посадите на нем цветочки, и он станет прекрасный, тогда, когда к вам подойдут и спросят, чего это вы тут ковыряетесь, тогда вы скажете: «Это потому что мы христиане». И мы выработали на этом первом собрании слоган: «Верить – значит действовать». И для меня эта система совершенно понятная, разумная, здесь мы  согласны. Для меня не было сложности признать и адаптировать для себя эти идеи. А с какими идеями еще люди стартуют?

«Сектор задает моральный ориентир в обществе»

Татьяна Краснова. Фото из личного архива

— Стартуют с разными идеями. Например, хочется сделать что-то невероятно крутое, что еще никто в благотворительности не делал. Это такая менеджерская задача.

— А есть что-то, что выстрелило таким образом?

– Мне кажется, «Такие дела», например. Они собирают деньги на внешние проекты. Не они первые, но в таком масштабе до них такого еще не было такого, чтобы основные сборы шли не на себя.

– Я вот еще о чем я подумала. Ведь у благотворительного сектора есть еще одна миссия. Помочь конкретному мальчику Пете – это важно и нужно. А для мальчика Пети это значит целую жизнь или наоборот. Но сектор задает моральный ориентир в обществе. И это получилось, это работает. Этот моральный ориентир появился. Усилиями сектора, чем я нещадно горжусь, своим скромным участием в этом большом проекте. То, что в Москве стали подходить к людям, которые упали. То, что перестали показывать пальцем на ребенка с синдромом Дауна на улице, и начали улыбаться. И теперь, когда инвалида на коляске, пусть даже он выглядит не очень шикарно, не пускают в кафе, то по этому поводу вопит не три человека, а поднимается такая буча, что хозяин этого кафе через 15 минут начинает кланяться, извиняться и устраивать социальные ивенты для инвалидов.  Появились персонажи, которые выходят на широкую публику и говорят: «Да, у меня ребенок с синдромом Дауна», и общество говорит: «Знаете, у такой-то телезвезды ребенок с синдромом Дауна, и это так круто, что она делает для его и для таких, как он. А у этой актрисы ребенок аутист, и она помогает фонду…»

— То есть меньше стало проповедников, но стало лучше со средней  температурой по больнице.

— Я бы сказала, что да. И, на самом деле, очень  важно, кто задает температуру по больнице, и  общественный вкус и чувство меры, чувство собственного достоинства в этом случае едва ли не важнее тех миллионов, которые собрали или не собрали.

— Мне тоже так кажется.

— В конечном итоге, наша жизнь не слишком длинна и очень конечна. Как говорится,  у меня плохая новость: никто не уйдет отсюда живым… Через сто лет никого из живущих ныне на земле не будет. А вот тот мир, который мы оставим своим детям – это действительно важно. Насколько цивилизованным он будет, насколько безопасно будет в этом мире споткнуться и упасть, что случается со всеми рано или поздно – вот это действительно большой вопрос.

— Я вчера получила  смс-ку (младшая дочь в первом классе) от папы одноклассника. Он написал: «Татьяна, с новым годом, я хотел вас попросить. Мы были в кафе, сын увидел мальчика лысого – засмеялся. Не знал, что это такое. Может быть, мы можем для детей провести урок благотворительности, рассказать им о том, что такое рак? Он же засмеялся не потому что он плохой, а потому что он не в курсе. Давайте как-нибудь с детьми об этом поговорим».

— Да. Это неимоверно важно – говорить об этом с детьми. И у меня, например, из всех моих жертвователей, которые приходят к нам на «Конвертик», есть любимая категория: это жертвователи от 3 до 8 лет, которые приходят, когда мы собираем деньги для лечения их ровесника. Приходит человек дошкольного возраста. Ему подарили машинку на пульте, и он счастлив, но мама рассказала ему про то, что его ровесник сейчас лежит в больнице, и может умереть, если не получит помощи. И о такой машинке он мечтать не смеет, ему бы таблетку купить… И вот приходит этот дошкольный человек, держит свою машинку трясущимися руками, потому что ему очень жалко отдавать такую игрушку. Но он отдает эту машинку тому, кому сейчас очень плохо – и мы аплодируем стоя, потому что реально это круто. Девчонки кукол приносят. Самых любимых… И я  вижу, с каким невероятным опытом ребенок уходит с нашей встречи. Ему объяснили взрослые незнакомые люди, что он Супермен и Бэтмен, и не просто Бэтмен, а что он Бэтмена сделал, как маленького, сейчас.  Такие вещи я очень люблю и стараюсь не пропустить мимо, потому что это нематериальное  воздействие на окружающую действительность. И когда просят в какую-нибудь школу пойти, еще куда-то – да, конечно да, безусловно.

— То есть мы продолжаем менять действительность, но уже другими методами.

— Вероятно. Я готова согласиться с Леной Грачевой, что, если для того, чтобы человеку помочь, надо свести к нулю его человеческое достоинство, то это не наш путь. Размазанному, конечно, удобнее и легче помочь, но, наверное, не надо этого делать. Потому что, наверное, не любой ценой…

— Потому что это все равно не помощь в конечном итоге.

— В конечном итоге все равно нет. Если мы такие вещи допускаем, то мы приносим вред. Унижать  человека ради его же пользы – нельзя.

«Надо разговаривать, вплоть до последнего момента, какие бы ни были конфликты»

—  Этические вопросы сейчас это довольно часто обсуждаются, и даже делаются попытки какие-то вещи прописывать и формализовывать. Вот появился этический кодекс фандрайзера. Я принимала участие в его создании, и с тем, что там написано, я готова согласиться, но, естественно, там довольно абстрактные формулировки. По большому счету, это декларация, предполагающая изрядное количество разнообразных трактовок. Хочется более конкретных ориентиров, и запрос на это есть. Но при этом есть глубочайшее сомнение в том, что это в принципе возможно.

— У меня тоже есть глубочайшее сомнение. Мне кажется, единственное, что работает, это компания  моральных авторитетов, которая должна, конечно, пополняться. Конечно, должны приходить новые люди, должны быть новые идеи. И если человек начинает делать вещи, которые, по мнению большинства, откровенно делать нельзя, то его надо просто куда-то позвать, налить чашку чая и сказать: «Брат, это косяк». И попытаться объяснить, почему косяк. Действительно выросло новое поколение. Сейчас в благотворительность приходят люди, которые мне годятся в дети. И иногда у нас разные понятия о том, что можно и что нельзя. И иногда мне даже трудно объяснить им, что не так. Но, по всей видимости, надо объяснять. А как это свести до уровня документа, я себе вообще не представляю. Потому что иногда даже просто словами человеческими проще объяснить.  

— Но опять же: кто объясняет? Кто-то берет на себя право считать, что он может объяснять.

— Наверное, кто-то один нет. Наверное, для этого и существуют «Все вместе», чтобы люди собрались и подумали. Если у меня звенит звоночек, это можно списать на собрание тараканов в моей голове. Если у пятерых из нас на этом месте звенит звоночек, значит, может быть, мы вызываем того шестого, который вызвал эту реакцию, и говорим ему: «Ты знаешь, у нас тут звенит звоночек». Потому что  мы все в одном секторе, все в одной лодке, и давай подумаем, то ли ты делаешь. Хотя, честно говоря, иногда мы знаем, как это не срабатывает.

— Когда мы начинали, 20 лет назад, мы шли вперед. Когда кто-то оказывался рядом, это было счастье, потому что наконец-то есть дружеское плечо. Мы  смыкались, и продолжали идти вперед уже вместе. Сейчас мы начинаем друг с другом разговаривать наконец-то, причем разговаривать содержательно. Причем даже все противоречия, которые возникают, это, на самом деле, может быть, не так ужасно, просто мы наконец-то дошли до стадии, когда можем на это обращать внимание.  Потому что, когда сражаешься с ураганным лесным пожаром, тут не до выяснений. А сейчас, наверное, уже можно и повыяснять.

— Но единственный путь, который я вижу, не в формализации. По моему ощущению, надо разговаривать, вплоть до последнего момента, какие бы ни были конфликты, какая бы ни была ситуация. Надо бегать вдоль линии фронта с белым флагом. Потому что общество очень поляризировано, оно очень разделено, на самом деле. Мы это все видим каждый день. Случись что-нибудь – и мы попадаем в такое информационное поле, где находиться просто невозможно: тебя разносит. Какие-то конфликты и острые ситуации внутри сектора неизбежны, потому что сектор находится в обществе. Но если нам удастся минимизировать конфликты, договариваться и вести диалог, может быть, мы в очередной раз сможем  дать обществу какой-то пример договороспособности. И это будет реально круто. Не менее круто, чем дать пример того, что надо делать нормальные пандусы, помогать человеку с инвалидной коляской.

— Кстати, да. У нас, на самом деле, новый challenge.

– Да. Мы же смогли дать обществу пример, пафосно скажем, милосердия. Объяснить, что милосердие – не удел слабаков и не «поповское слово». Прежде часто говорили: «Не надо меня жалеть!». Надо, надо. Мы все оказываемся иногда в том положении, когда нас надо жалеть. И для меня, на самом деле, большое дело, сделанное сектором, — это что люди стали просить о помощи. Очень редко бывают люди, которые умирают гордо одни. Потому что когда ты решаешь, что ты один, вокруг тебя образуется зона поражения. И редко кто  уйдет на дно один: этот лед проламывается, и за тобой летят в эту прорубь окружающие люди. Поэтому то, что люди научились просить и получать помощь – это заслуга сектора. И этот новый challenge, на самом деле,  — показать обществу пример договороспособности, тоже очень важен. И ресурс у нас есть. Но тут мы вступаем на такой тонкий лед, потому что мы даже внутри своего сектора  пока не имеем однозначного понимания, что допустимо, а что недопустимо. Например, наша любимая тема: допустимо ли обращаться к власти за какой-то помощью?

– Или другая любимая тема про административные расходы фондов.

– Мне кажется, существенное изменение последних лет состоит в том, что мы конкретно в этом месте наконец сходим с героического пути. Наш герой – уже не внезапно появляющийся в оконном проеме Супергерой.  Пришло время тех, кто делает не слишком эффектную и не слишком очевидную работу. Сидит за столом переговоров. Ищет оптимальные решения. Договаривается и сверяет позиции.

– Согласна. Хорошо, что мы уже достаточно  взрослые, чтобы принять это все спокойно.

— Да, в нашем преклонном возрасте есть свои несомненнейшие  плюсы. Их очень много, на самом деле. И очень хорошо, когда приходят молодые люди со своими ценностями. Видимо, надо себя усадить за стол переговоров, и корону надо с себя снимать и класть рядом на стол.

— А может, и под стол.

—  Если это твоя корона, то мало шансов, что ее стибрят. А если стибрили, значит, не твоя была. Все очень просто. Нам, наверное, тоже надо освободить свои руки. Что греха таить, иногда мы эту корону держим двумя руками, и кроме держания короны на башке, вроде как, уже ничего не получается сделать. Руки-то заняты.

— Готова подписаться.

– Кстати, молодежи, может быть, тоже имеет смысл не приходить к нам с идеей того, что мы – дремучая древность и пользуемся голубиной почтой, и нам надо рассказать, как жить.

 «Нужно идти из Москвы и Питера дальше в провинцию, в Россию»

— А есть, кстати, разница в аудитории? Ты же начинала писать в ЖЖ, а потом перешла на фэйсбук. Есть какая-то в этом рубежность?

— Живой журнал как ресурс был про проповедь. А фэйсбук и современные вещи скорее про действия. В ЖЖ были огромные тексты, человек приходил и излагал свои концепции, свое видение мира, свои ощущения от реальность. И нам тоже пришлось переучиваться, потому что мы (что греха таить) любим постоять, замотавшись белой простыней, красиво выставив ножку и рассказывая о том, как надо жить – под громкий хохот более молодой аудитории. Может быть, нам надо ножку обратно приставить. Может, аудитории немножко меньше ржать. И для нас всех это хороший challenge, потому что у нас все еще есть вариант достойно выбраться из этой ситуации, а не начать  считать друг друга – они нас маразматиками, а мы их – техническими гиками. В принципе, все люди. И в конечном итоге если каждого из нас стукнуть молотком по пальцу, то эффект будет одинаковый. А жизнь в этом смысле как раз мастер – стукнуть молотком и посмотреть, какие мы одинаковые. Договариваться нужно, потому что  что если мы не начнем этого делать, то… Я не скажу, что будет гражданская война. Я в этом смысле, извиняюсь, пессимист. Не будет никакой войны, потому что если мы не начнем договариваться, то нас просто сотрут с доски, как ненужное, написанное когда-то слово. А стерев нас с доски, общество много потеряет.

— В принципе, ничего супер ужасного не происходит. Надо просто подкрутить немножко окуляр, потому что смотрели на одно, сейчас надо посмотреть на другое. И продолжаем делать общее дело. И количество людей, которые так или иначе вовлечено в наши ряды, только прибывает. И это хорошая новость.

— Это очень хорошо. Более того, это единственный способ жить дальше. Ресурс той группы людей, которые и так помогают и кому-то жертвуют, в принципе, исчерпан. Значит, нужно идти из Москвы и Питера дальше в провинцию, в Россию.  

Многие из нас устали, у многих есть искушение сказать, как Борис Николаевич: «Я устал, я ухожу», но пока мы не имеем права так себя  разбазарить, у нас есть определенный долг перед обществом.

Давай посмотрим, неужели 10 лет тому назад можно было подумать, что будет сделано то, что, в итоге, сделано сейчас? Что можно будет создать из ничего Центр Димы Рогачева, Первый московский хоспис?

Не все даже существовало в статусе мечты, потому что это казалось настолько невозможным.

–Когда пришел отец Георгий Чистяков в РДКБ, он же только отпевал. А сейчас нет 90% смертности, которая была тогда, сейчас есть  люди, которые вылечились, и дай им бог здоровья, это же сделано, это есть. Поэтому относительно амбиций… Не надо обрезать своим мечтам крылья.  

Для меня существенно важно, что мы ухитрились показать обществу пример практического, ежедневного милосердия и возможность милосердия. Для меня лично крайне важно, что сектору удалось доказать   окружающим, что вовсе не обязательно быть матерью Терезой, положить свою жизнь, разуться и пойти по снегу по колено в крови и прочее. А что можно, ведя свою нормальную жизнь, при этом делать какие-то вещи, которые реально меняют окружающий мир. Может, нам  удастся выполнить еще одну невероятно сложную задачу – показать обществу возможность примирения и договора.

— По крайней мере, есть уже некоторое количество людей, которые это осознали и готовы стараться.

—  Я считаю, это очень важное начало. Мы, пользуясь, я бы даже не сказала репутацией, а тем кредитом доверия, который дает нам общество, может быть, нам удастся построить какую-то систему, которая покажет людям, что в принципе можно договориться.