«Я не устаю рассказывать про важность ста рублей в благотворительности»


Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Благотворительным фондом развития филантропии, либо касается деятельности иностранного агента Благотворительного фонда развития филантропии

Фонд «Помоги.Орг» был учрежден в 2005 году и сразу назывался благотворительный интернет-фонд. У фонда сразу был хороший сайт и технологии для работы в интернете, которые с тех пор освоили все НКО. Сарра Нежельская, генеральный директор фонда «Помоги.Орг» поговорила с Татьяной Тульчинской о том, как изменилась работа фонда и весь сектор за последние 12 лет и что по-прежнему остается самым главным.

Сарра Нежельская

О технологиях и целевой аудитории

— Вы один из первых благотворительных фондов новой России.

— Да. И, кроме того, мы первый интернет-фонд. Сегодня это немного смешно звучит, но, тем не менее, по уставу мы называемся благотворительный интернет-фонд.  Это сейчас у всех без исключения сайты есть, а тогда это было ноу-хау одного из наших учредителей Антона Носика. Мы собирали деньги только в интернете, как и сейчас, в общем-то, мы фонд для интернет-пользователей. Для людей, которые непубличны,  которые не ходят никуда, но следят за тем, что происходит в сети. У многих других фондов мероприятия проходят: аукционы, выставки, а у нас нет. Очень много же людей, для которых выйти из дома – проблема,  поговорить  с глазу на глаз  — проблема. Вот они и есть наша аудитория.

— Получается, у вас с самого начала было не только абстрактное желание сделать что-нибудь хорошее, а концепция и бизнес-модель. Было ощущение, что вы первые или хотя бы в авангарде?  Или не было?

— Да нет, мы все вместе держались. Мы в интернете собирали, кто-то как-то иначе. Я пришла в Помоги.орг из другого фонда, из «Доброго дела» (маленький такой частный фондик был), и там все было на личных связях. Поэтому я и тут начала подтягивать кого-то из своих знакомых. Просто рассказывала людям: вот сайт, смотрите, читайте и жертвуйте. Также,  в принципе, и сейчас происходит.

— У вас какая-то нетипичная ситуация. Некоторые начинали, что называется, на коленке, а потом и сайты делали, и какими-то технологиями обрастали. А вы начали сразу с сайта.

— Причем сайт нам делал Артемий Лебедев и это было ого-го! Хотя сейчас мы этот сайт обновляем, потому что по сравнению с молодыми фондами, у нас движок старинный, и мы наоборот откатились назад.

— Почему откатились? У всего есть свой срок службы. Любые ботинки можно сносить, это нормальная ситуация.

– Конечно, не то чтобы мы были сильно умные в самом начале, но да, у нас был сайт, у нас было понимание того, что мы делаем. Конечно, мы совершали ошибки, как и все, никто благотворительности нас не учил. Единственное, пожалуй, что помогало, это знание психологии людей.  Я долго проработала в коммерческих компаниях, у меня было много знакомых, и я знала, как себя вести, когда ты приходишь к человеку богатому.

Чего у меня никогда не было, так это заходов: «Ой, бедные детки, подайте» — это нервирует людей. Потому что, как и сейчас, очень богатым людям неинтересно жертвовать просто на ребенка. Им интересно изменить что-то.

Чтобы не только один этот ребенок был прооперирован, а чтоб все дети, которые в этом нуждаются, причем, желательно, за счет государства. Но адресно жертвуют, конечно, тоже.

— Я с тобой не с первой разговариваю, и мы приходим к одним и тем же выводам чаще всего: начинаем с адресной помощи, а потом выходим на решение системных проблем. Вот Джамиля из фонда “Настенька” рассказывала, что даже боролась со своим соучредителем профессором Минткевичем, потому что очень хотелось помогать конкретным семьям, а он настаивал на покупке оборудования  в больницу. Хотя мне не кажется, что тут есть альтернатива.

— Наверное, просто у всех есть какой-то предел возможностей. У Джамили это было или оборудование, или семьи. У нее не было возможности и оборудование, и семьи, как у «Подари жизнь», например. Проблема была в этом. Потому что помощь семьям никто не отменял. Когда семья обычная, без хорошего достатка, онкология съедает все средства подчистую. У меня вот сестра умерла, она болела лимфосаркомой, и я прошла с ней все круги ада. После этого в благотворительность и пришла.

О развитии и успехе

– И все-таки в развитии Помоги.орг есть какая-то этапность? Корректно ли говорить о том, что начинали вы работать с таким-то видением, а потом это видение поменялось или скорректировалось? Если да, то когда и в какую сторону?

– Был процесс естественной эволюции. Когда ты занимаешься одним делом столько лет, видишь свои ошибки. Понимаешь, что подходит фонду как путь для фандрайзинга, а что нет. Если у нас целевая аудитория – это непубличные люди, которые сидят в интернете, и им неинтересно ходить на какие-то акции, то ты их туда и не затащишь никак. Сейчас у нас есть еще 5 канал, это люди у телевизора. Но все равно они не идут на какие-то акции.

– И это все люди, которых ты не знаешь в лицо.

— Да. У нас размер пожертвований в большинстве своем – это 500, 1000 рублей. У нас нет корпоративных жертвователей, после кризиса отвалилась часть крупных частных доноров, которых и так было немного. Остались только самые верные. А глобально – это те, кто дает по 500 рублей.

– А кроме абсолютных цифр сборов, что является для тебя важными маркерами развития и успеха?

– Понимание сектора, в котором работаешь, его нюансов, и мелких, в том числе. Много особенностей в работе с больными людьми. Мы, как многие коллеги, поняли со временем, что нельзя, например, давать наличные деньги, это провоцирует человека.  Он не плохой, просто, когда человек всю жизнь зарабатывал пять рублей, а ты ему дал 10 тысяч долларов, крышу снесет у любого, наверное. И может возникнуть искушение потратить их вовсе не на инвалидную коляску своему ребенку. Потом, не надо никогда идти на поводу у мамы. Это, наверное, у всех фондов было. Потому что мама хочет лучшего для ребенка, но, в первую очередь, нужно уважать своих жертвователей. Ведь, если человек дает 500 рублей, то это не потому, что ему жалко 2 тысячи.

– А потому, что есть у него 500 рублей.

– Да. Когда мы разговариваем с особо настойчивыми мамами, я часто спрашиваю: «А вы, когда были здоровы, давали деньги на благотворительность?»  — «Нет» — «А почему?»

Я объясняю всем, что 100 рублей – это помощь огромная. И всегда очень сильно переживаю, чтобы деньги людей, которые нам их доверили, пошли именно в правильное русло.

Если, скажем, аппендицит у ребенка, здорово, конечно, прооперировать его в Берлине, например. Но собирать на Берлин деньги у бабушек и людей обычных, когда можно прооперировать в Москве, это неэтично. Про аппендицит я утрирую, конечно, но есть и операции на сердце, которые прекрасно сделают здесь. Поэтому мы научились разыскивать альтернативы, проверять то, что просят родители. То же касается и колясок, например. У нас директор по проекту – Мила Баранова, уже специалист высокого класса и в кардиологии и в реабилитации детей с ДЦП.

– А стараешься ли ты в какой-то момент отключать эмоции, делать ставку на рациональный подход? Если все время на эмоциях, очень тяжело.

— Да, бывают состояния дикой усталости. Особенно когда у тебя со своей семьей еще какие-то проблемы накапливается. Я еще и живу далеко, много времени на дорогу трачу, рвусь все время, потому что дочке 10 лет,  и мне хочется с ней проводить время. И еще есть старший сын, он с инвалидностью, ему тоже нужно мое внимание. И все равно есть упорное ощущение, что если мне кто-то звонит, то значит, у этого человека что-то случилось. Звонят даже не за деньгами, а просто найти врача, дать совет, поддержать, потому что я, видимо, это могу: выслушать, поддержать, как-то встряхнуть.  Трудно, конечно, когда большинство твоих знакомых тебе звонит или пишет только с негативом: «Ой, Сар, слушай…». До смешного доходит . У меня сейчас знакомая нашла собаку, и звонит мне: «Ты ж находила собаку, куда-то ее пристраивала, а дай телефон ветлечебницы в нашем районе?». Я открываю Гугл, забиваю в поиск телефон ветлечебницы, делаю скриншот и отправляю ей. Почему она сама так не сделала?  Иногда меня спасает черный юмор. Но усталость накапливается и иногда перестает работать уже и он. У нас в фонде непосредственной работой с пациентами, в том числе, отказами, занимается Мила, за что я ей страшно благодарна. Но, я думаю, у нее тоже ресурс закончится когда-нибудь. Потому что насколько бы она ни была крепче, чем я, все равно ресурс этот не бесконечен.

Сарра Нежельская

Сарра Нежельская

— А поменять не хотелось  что-нибудь в связи с этим? Может быть, не кардинально. Я, например, в какой-то момент поняла, что в благотворительном секторе сформировался некий кадровый рынок. Когда мы начинали работать 15-20 лет назад, было некоторое количество фондов и во главе каждого фонда стоял директор. Это была личность с харизмой, собственно, оно так и есть по-прежнему. Но все директора в сознании как-то очень четко прикреплялись к своему фонду, и когда вдруг некоторые из них начинали менять место работы, у меня было некоторое помрачение: как так? В этом нет ничего плохого, это норма, но ощущение собственной растерянности я помню. Отсюда и вопрос: не приходило ли в голову тебе что-то поменять? Начать другой проект, чтобы встряхнуться, чтобы самой-то не выгореть. Или ты чувствуешь, что прямо привязана к этому бренду Помоги.орг?

— Я очень хочу сделать проект с собаками при фонде, отдельный проект. Мы собаками не занимаемся, но, учитывая, что я живу далеко за городом, эти стаи перед глазами, которые потом пропадают, их, наверное, травят. Есть хорошие фонды, которые занимаются собаками, но, видимо, их недостаточно. Я бы этим занялась, мне это интересно. А если серьезно, то мне недавно звонили из очень крупного фонда и предлагали пойти к ним на собеседование на должность директора.

Это фонд при компании, там есть деньги, их не надо собирать – прямо мечта. А я им говорю: «Извините, я не могу». Я никогда не работала в корпоративном фонде, у нас все равно местечковый фонд – личный, камерный.

— Очень крупное местечко.

– Все равно, это домашний фонд. А там – Фонд! Надела брюки, рубашку – и на работу.

— И над тобой еще кто-то будет.

— Это тоже тяжело, хотя и понятно, что зарплата несравнимая с моей нынешней, и, наверное, интересно. Но если мне нужно будет каждый день с утра и до вечера быть в офисе, так я вообще забуду детей. Это рабство для меня будет. А девушка, которая мне звонила, говорит: «Я вас поняла. А кого бы вы мне посоветовали? Может быть, кто-то из директоров других фондов не доволен своим положением и хотел бы перемен?». Я говорю: «Знаете, я вам очень посоветую нанять менеджера, управленца с хорошим образованием. Не надо брать директоров из старых фондов». Потому что, я считаю, что это тренд сейчас. Вот тот же фонд «Живой» прекрасный, например, как его раскрутила его директор Вика! Она с хорошим образованием, она прекрасный журналист. Да, она болеет за дело душой, но Вика – это не мы. Вика – Менеджер с большой буквы. И так и должно быть.

А я как вспомню, как мы с Милой начинали! Кто-то позвонил из Тульской области, что люди на помойке с ребенком. Я только родила, я помню, у меня была депрессия послеродовая, и мы в каких-то лесах мечемся. До сих пор мне это снится – какая-то заброшенная на болоте хибара, и в ней женщина с сыном и с дочкой, и у меня еще все эти психические параллели, что сыну 14, а дочка только родилась, так у меня…. И я с ними в обнимку рыдаю. Страшно и кошмар.

Еще непонимание тогда было:  а  вдруг подопечные нас обманывают? Сейчас уже все просто: берешь трубку, звонишь в соцслужбу. Тогда нам это в голову не приходило, мы просто приезжали без предупреждения, так и ловили всяких недобросовестных. Потому что когда нас встречают, все дети с манишками, а когда не ждут, то родителей дома нет, а дети голые сидят, грязные. Работали, как умели.

—  Тут возникает серьезный вопрос, к которому  я неизбежно прихожу по ходу всех этих интервью. Когда возникают такие рассказы, возникает местоимение «мы».  Ты в это что вкладываешь? Это же, наверное, шире, чем «мы с Милой».

— Наша тусовка. Галя Чаликова, Лида Мониава…

– Лида прекрасная, но она еще в школу ходила, когда вы по лесам бегали…

— Она была рядом с Галей Чаликовой, в больнице с ней сидела. Она наша, она как мы. Катя Бермант была, Суворова Оля, Хадеева Маша, Лиза Глинка. С Марией Елисеевой мы общались плотно. Все общались. Причем не было тогда еще «Все вместе».

— «Все вместе» официально восемь лет. А скажи, вот есть люди из какого-то условного прошлого, а есть люди, про которых мы говорим «молодежь». Если сейчас говорить про сектор, то молодежь – это для тебя кто?

— Вика Агаджанова, Мила Геранина, она из «Правмира», правда, сейчас ушла, но я вижу, как Правмир выстрелил с ее помощью. Очень «Старость в радость» мне нравится, Лиза – большой молодец, она очень продвинулась сейчас. Я буквально года два отбилась от бабушек и к собакам прибилась. Для меня бабушки и собаки – самое трогательное. Конечно, такого общения, как раньше, нет. Нас было чуть-чуть совсем, немного людей, мы все были знакомы.

— Сейчас мы общаемся на конференциях.

— Я на них не хожу. Когда-то выступала на «Белых ночах», но посмотрела и поняла, что не знаю, как людей научить.

Потому что когда я вижу в зале условную женщину из Энской области (никого лично не хочу обидеть), я не знаю, как объяснить ей, что нельзя идти к жертвователю в этих вот клипсах красных и с этой трагедией в глазах.  

Конечно, и в регионах есть какой-то прогресс в смысле профессионализации работы местных НКО, но он гораздо медленнее, чем у нас, например.

— То есть все эти наши игры, разговоры, когда мы собираемся на профессиональных площадках, на конференциях, и начинается жонглирование какими-то красивыми терминами – CRM, SMM…

— Я половину их не знаю.

— Я тоже. И в итоге получается, что это разговоры довольно узкого круга?

— По мне так из пустого в порожнее, а конференция «Ведомостей» еще и платная.

О переменах и достижениях

— У всех многое меняется в подходах. Не только про фонд Помоги.орг, а про сектор  в целом вопрос. За последние 15 лет что было для нас победами?

— Для меня всегда было важно менять менталитет людей. И мне кажется, мы многого добились в этом плане. Я не устаю рассказывать про важность ста рублей в благотворительности. Когда ты  живешь в этом, все твои знакомые этим занимаются, для тебя это норма жизни. А когда ты делаешь небольшой шаг, с кем-то познакомился и этот кто-то не имеет отношения к благотворительности, он  тебя спрашивает: «Ну, это понятно. А работаешь-то ты где?» А потом удивляется: «Прямо работаешь? С утра до вечера?». Раньше вообще большинство людей так реагировало. Сейчас, благодаря постоянным объяснениям, телевизору, лучше стало.  Опять же, раньше у людей было в голове, что фонды воруют, но а сейчас ситуация начала выравниваться. Правда, теперь есть мошенники, которые копируют фонды.

— С мошенниками мы, к сожалению, так и бежим наперегонки.  Я согласна,  паттерн «фонды – воры» мы преодолели. Зато теперь чуть ли не на каждом перекрестке стоят псевдоволонтеры с коробочками. Но, вернемся к хорошему. Что еще за 15 лет изменилось, на твой взгляд?

— Многое! Отношение к больным в реанимации. Очень много информации появилось для самих больных. Очень удобная организация «Все вместе», я часто туда людей отправляю. Благодаря Наташе Луговой, ее директору, организация превратилась в такую многогранную уникальную глыбу, которая оказывает и информативную и материальную помощь в самых разных сферах как фондам, так и жертвователям.

Раньше мы все такие энтузиасты были, каждый где-то носился, друг друга как-то все время поддерживали, все время созванивались. У меня ощущение, что нас вообще было несколько человек. А сейчас это такая махина, достаточно большая. В этом задействованы и чиновники, и медицина. Разве раньше можно было через Минздрав выбить разрешение на лекарство, официально его ввести?

— С государством тоже стали плотно работать?

— Да. Хотя там тоже куча нюансов, но все равно. И мне кажется, что очень правильно, что берут менеджеров на работу в фонды. Мы к этому пришли, когда искали секретаря много лет назад. Руководитель и лидер у фонда должен быть.  Хотя сейчас мне кажется, что если человек хочет создать фонд, то он может быть вполне учредителем. А директора можно нанять, чтобы он был профессионалом, чтобы не идти через кучу ошибок, как мы.

— При этом хорошо бы, чтобы этому человеку было не все равно. А то сегодня он работает в этом фонде, а завтра ему предложили что-то более заманчивое, и нет его.

— Должна быть правильная зарплатная политика. Тогда ему будет не все равно. Вернусь к рассказу о секретаре. Мы взяли одну девочку по знакомству,  она хотела работать в благотворительности. А у всех, кто хочет работать в благотворительности, в голове такой образ принцессы Дианы. Она ходит в больницу к деткам, все чистые-красивые, она чистая-красивая, и еще за ней ходит оператор, и все это потом показывают по телевизору. Вот все так думают, правда, даже умные люди. А когда выясняется, что работать в благотворительности – это сидеть и делопроизводством заниматься или носиться  в ночи, перевозить лекарства, как курьер, или встречать семью на поезде и везти куда-то, а еще лучше – найти им, где пожить, хоть у себя дома, то все сразу же проваливаются. По этой причине мы не можем работать с волонтерами, не умеем.

Мы восхищаемся “Даниловцами”, потому что для нас  волонтеры – это такая рулетка — или наобещала и не сделала, или сделала, но наполовину. А мы себе такое позволить не можем.

И в итоге после неудачного опыта с секретарями мы стали искать просто на Хэдхантере, и нашли прекрасную девушку, которая искала просто работу секретарем. И она у нас уже лет шесть, наверное. Человек профессионал, она адаптировалась к конкретной организации – и все.

– Хорошая история. Но все равно есть тема ценностей. Наверное, если бы эта девушка не разделяла ваши внутренние ценности, ей было бы тяжело у вас работать. Для меня вопрос этот невероятно важен: я пытаюсь понять, есть ли в секторе сейчас общие ценности? Периодически люди начинают рвать рубашку на груди на серьезные очень темы. Это и вопрос административных расходов, и вопрос, как общаться с жертвователями. Последнее время есть ощущение, что происходит эскалация внутренних конфликтов и довольно серьезных.

— Мы были альтруисты… А вообще, это все человеческий фактор и это количество людей. Когда нас было пять, мы, вроде, мыслили одинаково, а потом появилось куча людей со своим мнением.

Об общих ценностях и конфликтах

— 10-15 лет назад мы в основном работали с какими-то внешними вызовами. Хотелось поменять общественное мнение, добиться какого-то взаимопонимания от государства, а сейчас помимо внешних, появились и внутренние вызовы, это точно.

— Мы принципиально и сознательно общаемся со всеми только по работе. Мы не то что бы обсуждали и приняли решение с Милой это сделать, но мы достаточно давно отдалились. Мы по натуре по своей, люди, которым жалко времени и нервов, потому что это разборки забирают кусок жизни. И мы интуитивно отодвинулись от этого, от общей тусовки, в чем-то, от дружбы. Мы работаем, если какие-то вопросы возникают, мы со всеми нормально общаемся. А так, если глобально взять, ни у кого и времени особо нет. Поработал – поехал в семью.

— Понимаю. Но, к сожалению, есть принципиальные вопросы, по которым хотелось бы общественного согласия.

— Фонд – это то же самое, что человек. Каждый человек для себя выбирает критерии хорошего и плохого. Для каждого человека это разные  критерии, так же, как у каждого человека свои представления – быть ему атеистом или принадлежать к какой-то конфессии. Есть, скажем, закон, что 20% не целевых пожертвований можно брать на административные расходы. Мы не берем, потому что нам везет. Нам люди собирают зарплату. Если не будут собирать, мы тоже будем брать. И убиваться прямо  забесплатно уже нет ни возможности, ни, если честно, желания.

20170226_170035– Получается, что этические критерии туманны и, по большому счету, можно ограничиться уголовным кодексом. Я правильно понимаю, что ты не очень веришь в эффективность круглых столов, комиссий по этике, всего этого «давайте встретимся и договоримся, как можно, как нельзя?»

— Не очень. Если человек хочет так-то сделать, что, ты его бить будешь? Наденешь оковы? Он помолчит, покивает, а потом сделает все равно. Я считаю, что это просто выкинутое время – сидеть и кричать кому-то, что брать себе 150 тысяч нехорошо, потому что я себе беру 60. Ну, это же моя проблема. Почему людям не получать высокую зарплату, если они реально пашут? Это их личное дело. Если все по закону, почему нет?

— А, как думаешь, на будущее, на краткосрочную перспективу, не разгорятся ли эти конфликты?

— Разгорятся. Потому что это чисто человеческий фактор. Зависть никто не отменял. Сейчас вкратце расскажу одну историю, я ее использую как притчу. Я работала в ECCO, в отделе рекламы. Мой папа – друг генерального директора. Как-то раз  я подвозила домой одну из коллег, была страшная пробка, и мы разговорились. И в разговоре выяснилось, что у моего сына ДЦП, что у меня нет денег на няню, что он со мной везде ездит, моя сестра умирает в страшных муках, я постоянно договариваюсь с охранниками, чтобы они закрывали глаза на мои частые отлучки – я бегаю в больницу к сестре. Потому что во многих компаниях следят и, если ты ушла или опоздала, вычитают из зарплаты. Я это все рассказываю, а у нее у сына ВИЧ, причем не наркоман, просто один раз уколол на даче старший товарищ, и она тоже в этом горе. Она меня послушала и говорит: «Сарра, так ты нормальная?» Я говорю: «В каком смысле?» Она говорит: «Мы стоим, курим во дворе, — и несешься ты: в норковой шубе, с сумкой Chanel. А у нас один с женой разводится, у другого ребенок болеет, у меня сын с ВИЧ. Мы стоим все, курим и ненавидим тебя».» А я эту шубу я купила в рассрочку у своей подруги сто лет назад, просто я улыбаюсь, умею носить вещи, всегда выгляжу хорошо. Я говорю: «Почему ненавидите? Я же улыбаюсь». «Тебе, вроде как, все упало просто так, и вообще проблем нет, а мы все в проблемах по уши…а оказывается, у тебя тоже все плохо, так значит ты нормальная!». Я шокированна была этим текстом.

Но я буду все равно всегда  выглядеть хорошо – как то не готова подстраиваться под общественное мнение. Для меня оно дикое какое-то. И мне все равно, что кто-то удивляется, что я работаю в благотворительности, а у меня часы Longines. И доказывать, что я не украла, тоже не буду.

После этой поездки с коллегой отношение ко мне кардинально поменялось, меня все стали обожать, прикрывали, когда я носилась по больницам, и когда умерла сестра, деньги на похороны собирали, поддерживали.

Друзья познаются в счастье, а не в беде. Когда тебе плохо, придет много народу, который тебе поможет.

И я, зная все это, принципиально наряжусь, даже краситься себя заставляю, хоть и лень. Я думаю, у многих, кто морализаторствует о том, что большая зарплата в благотворительности – это плохо, просто не хватает смелости совершить поступок и назначить себе зарплату больше.  И, возможно, это зависть. Не к деньгам даже, а к смелости другого человека, который это сделал. Ну тут тоже очень много нюансов и каждый случай и каждый фонд разные.

— Это очень важно. Мне кажется, ты точно сформулировала насчет смелости. Но, к сожалению, я не вижу потенциала договороспособности между этими разными категориями людей. Это расстраивает. Если подняться над ситуацией, в принципе, у меня ни к кому глобальных претензий нет. Да и кто я такая, чтобы предъявлять претензии? Нет претензий. Есть расстройство от внутреннего бурления. Мы начали об этом думать, говорить, кто-то обсуждает это на кухне, кто-то внутри себя проживает. В любом случае, мы на этот  вызов как-то отвечаем. А если мы начнем внутри себя какие-то дрязги, до добра это не доведет.

– И снова, у каждого человека свой собственный критерий, что есть хорошо, а что плохо. Черное и белое. К сожалению, огромная ошибка людей, что они судят по себе. Один говорит: так же нельзя. А другой: почему нельзя, если так можно? Поэтому отстраненность нашего фонда от всего этого мне очень импонирует. Делай, что делаешь, и будь что будет. Глобально ничего страшного не происходит. Просто есть очень большая разница между нашими альтруистами, старичками, и молодежью, которая хочет работать и получать за это нормальные деньги.

А вообще, хочется сказать всем: «Живите дружно, мы же все делаем одно дело». Самое главное — это не переносить работу на личное. Это неумно. Мы раньше просто этим жили, а сейчас у большинства же налажена эта работа, она, в общем-то, рутинная. Даже какие-то новые проекты – такой уже огромный опыт за твоими плечами, что надо научиться не жить этой работой. У многих семьи, но даже если нет семьи, ну на танцы, что ли, пойти можно. Я вот хожу на танцы по воскресеньям. Пытаюсь, вернее, хоть и семья у меня есть и еще куча всего. Получается не каждое воскресенье, но когда время освобождается, я хожу со своей подругой. Ни слова про работу про мою. Ни слова.

+ There are no comments

Add yours

Добавить комментарий