Татьяна Тульчинская, директор фонда «Здесь и сейчас», член Совета благотворительного собрания «Все вместе», поговорила с Анной Семеновой, директором благотворительного фонда «Нужна помощь», сразу после того, как Анна объявила о своем уходе из фонда после 5 лет работы.

Большой разговор в рамках цикла «Интервью «Филантропа»» о ценностях, конфликтах и пиаре некоммерческого сектора.

Анна Семенова работает в благотворительной сфере с 2005 года.

Т. Т. — Аня, недавно ты объявила о том, что уходишь с поста директора фонда «Нужна помощь». Естественно, любое подобное решение — это решение серьёзное, ситуация, когда человек что-то для себя переосмысливает. Каким ты видишь наш некоммерческий сектор с позиции личных перемен? Насколько они коррелируют с переменами в секторе? 

А. С. — Я не очень верю в сектор как в единую сущность, потому что мы все очень разные. Мы формально объединены по юридическому признаку — «некоммерческие организации», но не более. Есть организации, которые всё больше становятся абсолютно профессиональными и уходят от истории, когда мы помогаем, потому что жить без этого не можем. Они строят свою работу на том, что мы помогаем, потому что это наша профессия, мы это умеем, хорошо это делаем и считаем правильным, чтобы помощь оказывалась эффективно. А есть организации, которые и не организации толком, — они, конечно, юридическое лицо зарегистрировали, но так и остались группой единомышленников, у которых здесь горит, там полыхает… Это совершенно не работа организации — это объединение людей по досуговому принципу. Досуг довольно специфический, прямо скажем, но это именно досуговая деятельность. И есть те, кто сидит на двух стульях. Они чаще всего сами по-прежнему живут в парадигме «я пришёл сюда потому, что я иначе не могу», но при этом пытаются к себе подключить кого-то, кто умеет строить организацию профессионально, каких-то добавить компетенций хотя бы в фандрайзинге и PR. Плюс сюда наслаивается история с социальным предпринимательством, которое отчасти — некоммерческий проект, отчасти — коммерческий. Плюс правозащитные организации, которые не очень социально ориентированы, по нашим представлениям, то есть не «помогающие». Они не про помощь на лечение, например, но при этом их работа очень важна. Они живут как-то обособленно и в сторонке. В общем, нет сектора как единой массы, о которой можно было бы сказать: тренд нашего сектора вот такой-то. Я уж не говорю про регионы. 

Т. Т. — Там чаще дремуче. Есть исключения, но мало.

А. С. — Там тоже по-всякому, что интересно. Я недавно съездила на форум академического фандрайзинга, это фандрайзинг на учебные заведения. Там своя жизнь, и свои «звёзды», и своя специфика, безусловно, и живут они своим маленьким мирком.

Т. Т. — Но это горизонтальное деление: здесь музеи, здесь вузы, здесь чистая благотворительность, а у меня другой вопрос, вернее, два вопроса. Это разделение организаций на типы, которое ты описала, оно, условно говоря, укладывается в какую-то эволюционную линейку или нет? То есть предполагается ли, что как только организация начинает расти и вообще как-то качественно улучшается, она должна из одной категории переходить в другую? Теоретически можно сделать как вывод о том, что любая организация должна развиваться и улучшаться, так и о том, что если в какой-то момент окажется, что все сплошь профессионалы и нет никаких полевых работников с горящими сердцами, то просто наступит полное выхолащивание идеи бескорыстной помощи? И та, и другая точка зрения бытует. Понятно, что это, наверное, два полюса, правда где-то посередине, как всегда. Ты как думаешь?

А. С. — Я пять лет проработала в фонде, который помогает некоммерческим организациям. Мы прошли все стадии взаимоотношений с НКО — от любви до ненависти и в обратном порядке. И я думаю сейчас, что, во-первых, пусть цветут все цветы, и это нормально, что появляются маленькие организации и потом вырастают в большие, и нормально, что появляются маленькие и ни во что не вырастают. И более того, я считаю, что есть сферы, в которых нужны только маленькие. И у них никогда не будет ресурса для того, чтобы сделать себя достаточно профессиональными в организационной части и в поддержке, — в фандрайзинге том же, в PR и так далее, — но здесь мы как сектор можем им предложить технологии и аутсорс-поддержку. Главное, чтоб они делали своё маленькое дело в своём дворе. И возможно, с точки зрения помощи людям, и не только людям, но и животным, например, это правильный путь — когда у тебя есть множество мелких организаций, которым ничего не нужно делать, кроме собственно возделывания этого своего маленького огородика. А всё остальное они получают техническим подключением к каким-либо сервисам. И этот путь мне кажется, особенно для удалённых регионов, разумным. Понятно, что без гигантов, которые двигают решение системных проблем или какие-то организационные вещи, мы тоже не обойдёмся, потому что иначе некому будет их двигать.

«Всегда будут люди, которые скажут: «Хорошая идея, но давайте не у нас». Григорий Свердлин

Т. Т. — Хочу спросить о твоём отношении к периодически звучащему тезису о том, что адресная помощь должна вообще в какой-то период исчезнуть. Понятно, что он актуализирован немного искусственно, для того, чтобы просто донести какую-то мысль, но тем не менее он звучит. И поскольку звучит в публичном пространстве, периодически хочется к нему как-то отнестись.

А. С. — Речь, конечно, не идёт о том, что адресная помощь должна исчезнуть, потому что, собственно, вся помощь адресная — так или иначе. Вопрос в том, что мы должны перестать говорить про адресную помощь. То есть фандрайзинг на адресную помощь, я считаю, должен исчезнуть.

Нельзя собирать на милую девочку четырёх лет, потому что этим самым мы закрываем путь для сбора на несимпатичного дяденьку 48 лет.

Говорить, что мы собираем и помогаем каким-то конкретным людям, в смысле называть их, — это неправильно. По многим причинам: и по морально-этическим, потому что мы этих людей «светим», а потом они себя находят в соцсетях, и потому, что это закрывает путь получения помощи большому количеству людей, которые не столь симпатичны.

Т. Т. — И тут я не могу не задать вопрос о том, что личные истории как фандрайзинговый инструмент — это то, что вы используете, и то, вокруг чего разгорается большое количество споров, и это немножко сейчас не стыкуется с тем, что ты говоришь.

А. С. — Да. Это сложно. У меня есть своё мнение на этот счёт, оно может не совпадать с мнением редакции. Я много раз это говорила — что фонд «Нужна помощь» силён тем, что он придумывает или внедряет передовые новые технологии. Мы хороши своей бесстрашностью. Когда запускался ресурс «Такие дела», никто не верил, что в принципе кто-то будет читать тексты про людей и этим можно будет собирать деньги. Сейчас тексты про людей пишет ну вот просто каждый первый. И в этой ситуации мы уже не можем конкурировать ни с «Новой газетой», ни с «Медузой», ни с «Комсомольской правдой», не говоря уж о «Коммерсанте»! И поэтому я лично думаю, что у «Таких дел» есть задача снова придумать новые технологии.

Сейчас уже на ниве фандрайзинга на текстах конкурировать бессмысленно. Нам остаётся либо застрять на том уровне, который есть сейчас, либо придумать что-то прорывное, новое, интересное, заводное. И ещё, что касается текстов с личными историями…

Мы же понимаем, куда движется сектор, и не можем не реагировать на нынешнюю ситуацию. В нынешней ситуации истории, личные истории — это то, что собирает. При этом у нас есть своя политика, есть обязательные вещи, которые должны звучать всегда. Мы всегда говорим, что это сбор не на помощь этому конкретному человеку. Мы всё время делаем акценты, что пожертвование должно быть регулярным, на системную помощь, и может быть небольшим. Это наши три столпа. Пройти путь, прорваться к человеку за этой системной помощью можно в том числе через псевдоадресную. Рассказывая конкретные истории, мы не собираем на конкретных людей.

Татьяна Тульчинская: «Важно, на какой стороне ты сражаешься. А о победе речи нет»

Т. Т. — Можно немножко на шаг назад, ещё один вопрос возник… Я очень разделяю точку зрения про то, что пусть расцветают все цветы. Но тут есть одна  ловушка, как мне кажется, хочу твоё мнение по этому поводу узнать. Дело в том, что посмотреть на общее поле и проанализировать происходящее на нём могут, скорее, те люди, которые работают в организациях системного типа. Люди, которые работают на земле, очень часто не имеют времени, возможности и просто склада ума для того, чтобы думать на все эти темы. И тут начинает намечаться противоречие, и возникают даже идеологические конфликты в стиле «мы тут мир спасаем, а вы со своими чат-ботами»… Я очень давно об этом думаю, и иногда мне кажется, что это одна из сильнейших болевых точек нашего сектора. А иногда мне кажется, наоборот, что я вообще это нафантазировала. Вот ты как думаешь, есть ли эта проблема? И если она есть, можем ли мы с ней что-то делать и должны ли просто принять её как данность?

А. С. — Ну, то, что с претензией «мы тут мир спасаем, а вы деньги, которые могли бы пойти нам, тратите на свои вот эти чат-боты», к нам приходят регулярно. Кстати, в основном от НКО, а не обычных людей. Когда мы спрашиваем людей, которые нам жертвуют или которые даже подписаны на нас, что их беспокоит, эта тема либо вообще не появляется, либо появляется в самом конце, восьмидесятым номером в списке. Это следствие проблемы недофинансированности НКО.

Когда ты бьёшься изо дня в день и тебе нужно и бухгалтерию вести, и помогать, и лекарства найти, а к тебе приходят, как ты представляешь, в общем, действительно зажравшиеся, у которых 84 координатора на тебя только одного, и говорят: «А ты знаешь, у тебя вот тут на сайте недостаточно хорошо написано чего-то там» — ну правда, хочется убить! Я очень хорошо это понимаю.

И с другой стороны, наши координаторы говорят: «Мы изо дня в день просим отчёт, просим ласково, нежно, по-всякому, и ничего не получаем — и хочется их, сволочей, убить, что ж они ни фига не работают?!» А потом наш координатор едет в гости и смотрит, как и какими ресурсами эти люди всё делают, как они работают, и начинают нам говорить: «Слушайте, давайте отложим отчёт, они и правда не справляются!» То есть это история про то, что мы в ограниченном ресурсе своём не можем смотреть и вникать в проблемы других. Сознавать и вообще принимать их проблемы: «у меня своих проблем достаточно, зачем я буду разбираться с твоими?» И в этой ситуации шаг навстречу может сделать большая организация, потому что у неё уже есть ресурс. А маленькая не может. И мы таким людям можем простить и попытаться помочь, предложить — давайте мы за вас вот это сделаем, вам будет легче, и тогда вы, возможно, и нас некоторым образом полюбите. Это наш принцип построения взаимодействия.

Т. Т. — Очень хорошо сформулированная позиция. Но скажи, всё равно ведь градус напряжённости есть? Ты долгое время была первым лицом в организации, прямо на огневой траектории, и есть наверняка определённая усталость? Вот прямо тяжело-тяжело или просто тяжело?

А. С. — Я не очень понимаю, о чём ты, честно говоря. Мне тяжело бывало, но совершенно по другим причинам.

Т. Т. — Я о том, что большой объём работы — это история понятная. А когда разражается какое-нибудь публичное обсуждение из категории «ах вы такие, ах вы сякие», чисто эмоционально это очень нагрузочно. Скажем так — насколько ты готова оценить степень своей устойчивости к таким вещам и есть ли ощущение, что, может, обросла какой-то бронёй? Или всё равно ранит? Или не ранит и с пониманием относишься?

А. С. — Ранит несправедливость. Ну ладно я, но когда у тебя сидит несколько человек, которые точно работают, сомневаться в их честности и профессиональности не приходится совершенно никак, и им прилетает тоже, и ты видишь их растерянные лица, и понимаешь, что им это очень неприятно и больно, — вот из-за этого переживаешь. Чаще всего ведь на самом деле прилетает не за то, за что надо было бы. И ты совершенно точно понимаешь, что вот здесь-то ты чистенький-румяненький. Значит, не смог донести, объяснить, но делаешь ты точно всё правильно.

Татьяна Константинова: «Мы не умеем договариваться»

Т. Т. — Этой несправедливости стало больше? Или, может, это чисто статистическая история, потому что чем больше делаешь, тем чаще возникает?

А. С. — Чем больше ты о себе рассказываешь, тем больше тебе задают вопросов. Чем меньше информации о тебе есть, тем меньше тебя вспоминают. Если мы активно привлекаем к себе внимание, соответственно, оно и прилетает. Например, была прямо волна реакции в секторе, когда мы к верификации фондов добавили список наших ценностей.

Иногда нам говорили: «кто вы такие вообще, почему вы имеете право какие-то свои ценности нам навязывать?»

Хотя мы, в общем, ничего не навязываем, можно с нами просто не работать, если нет желания. Может, кого-то из девочек-координаторов это и задело, но для меня было значительно важнее, как мы обсуждали эти ценности всем фондом. Это была одна из наших наиболее продуктивных встреч, потому что мы удивительным образом очень быстро договорились обо всех пунктах и почти не спорили. И вот это ощущение, что ты всё делаешь настолько правильно и с такой классной командой, которая с тобой на одной волне, полностью перебивало какой-то негатив, который мог прийти.

Т. Т. — Очень радостно слышать, потому что по ходу предыдущих интервью и вообще разговоров с коллегами я всё больше слышу, что выйти в поле общих ценностей трудно, что этические кодексы не работают, что у всех какое-то своё видение и так далее. Но из того, что ты сейчас рассказала, можно сделать робкое предположение, что, возможно, поле общих ценностей можно  распространить и шире. Но где предел и есть ли он? Может, это начало какого-то движения, которое охватит большую часть из нас? А может быть, вам просто повезло, что вот в таком объёме вы договорились, а дальше сложнее? Потому что очень, конечно, соблазнительна история, в которой был бы какой-то общий документ, эдакая декларация: «Давайте жить вот так». Но я больше пока вижу и слышу про то, как не договорились, чем про то, как договорились, поэтому я и радуюсь так этому кейсу. Как ты думаешь, насколько это всё может развиваться и расширяться?

А. С. — Во-первых, если мы говорим о каких-то ценностях, они действительно должны быть ценными. И в нашей истории это всё-таки не случайность, а результат какого-то движения. Условно говоря, мы изначально нанимали людей, так или иначе разделяющих наши ценности. Да, мы их не проговаривали по списку, но всё равно, когда человеку объясняешь что-то или когда он работает пару месяцев, он понимает, куда это всё движется и зачем это всё. И во-вторых, мне кажется, что действительно нет большого перечня каких-то таких вот вещей, которые нужно зафиксировать. Общие ценности на то и общие, что их мало, ограниченный список.

Т. Т. — Мало, но перечислить их всё равно важно, наверное. 

А. С. — Зачем тебе это нужно? В каком-то конкретном взаимодействии, наверное, важно это зафиксировать. А просто потому, что мы сектор и мы придерживаемся таких вот ценностей, — мне кажется, это немножко надуманно. Вот история против мошенников, она почему взлетела, заработала — потому что там очень понятное объяснение: мы не пользуемся личными карточками не потому, что это само по себе плохо, а потому, что мы таким образом «отстраиваемся» от мошенников. Здесь очень понятное практическое применение.

Елена Грачева: «Никто не обязан нас слушать»

Т. Т. — Возможно, вопрос о ценностях лежит не только в плоскости «это хорошо, а это плохо», хотя это тоже важно, — а ещё и в плоскости управленческих практик, потому что так ты понимаешь, что с этими людьми, например, ты готов быть партнёром, а вот с этими людьми ты просто не готов?

А. С. — У нас, собственно, этот список ценностей родился совершенно из организационных вещей. Первое — нам стало прилетать от людей, которые говорили: «Вы вот поддерживаете этот фонд, а он такой-сякой!» Вводя ценности, мы устраняли это проблему. Мы обращаемся к фондам: «Ребята, вы в своей теме специалисты, но если вы при этом не толерантны или высказываетесь от имени своей организации в стиле, который не соответствует нашим представлениям о прекрасном, — извините, мы с вами не будем работать». Так мы снимали просто вопрос о том, что мы не должны отвечать своей репутацией за других людей.

Т. Т. — Получилось?

А. С. — У нас была всего пара случаев нехороших, неприятных, но сейчас пока тихо. Посмотрим. Есть ещё такой нюанс, что мы проводим верификацию, но мы не в состоянии следить за каждым шагом всех организаций-партнёров, всё что угодно может случиться. Поэтому «в моменте» мы готовы выслушать ваши претензии к любой организации, но мы говорим, что мы с ними партнёры, и если есть претензии, то мы в первую очередь пойдём к ним разбираться, а не голословно объявим «врагами народа».

История с партнёрством для нас важна. Партнёрство — это про взаимные обязательства. Мы от «своих» НКО тоже ожидаем, что вы поступите с нами так же: когда вам скажут, что фонд «Нужна помощь» — это ужас-ужас, вы сначала придёте к нам и спросите, а правда ли это, а потом уже начнёте делать выводы. То есть мы, условно говоря, упрощаем себе жизнь этими ценностями.

Т. Т. — Мне кажется, это лучше, чем какие-то высокие слова. Теперь про личное вопрос задать хочу. Мы давно с тобой знакомы, и, мне кажется, ты в секторе одна из тех, кто в плане профессионального роста выступает невероятно мощно. Естественно, когда становится больше проектов, больше людей вокруг, то больше и вызовов. На уровне эмоциональных ощущений кажется ли тебе, что прирастаешь ты больше единомышленниками, или есть ощущение, что и тут загорелось, и тут загорелось, и тут неожиданно кто-то ногу подставил?.. Или бывает и так, и так? 

А. С. — У меня нет ощущения, что кто-то подставил ногу. У меня есть ощущение, что вокруг становится больше людей вовлечённых, желающих помогать и желающих разбираться в этом и делать это как нужно. Не только энкаошников — есть много людей, которые работают в бизнесе, но при этом они очень вовлечённые pro bono волонтёры. Это, конечно, специфика нашей организации, потому что мы очень быстро росли, соответственно, очень быстро набирали много людей. И от нас многие уходят, потому что это опять же статистическая история: чем больше людей, тем больше они и приходят, и уходят. И возникает уже даже сообщество людей, которые, например, у нас уже поработали, потом пошли куда-то — и они всё равно несут вот эти наши представления о прекрасном, чтобы не говорить «ценности».

Т. Т. — Ты уверена, что несут?

А. С. — Абсолютно. Я вижу. Мы все дружим в «Фейсбуке», видно, что они подписывают все те же петиции, что и ты, лайкают те же посты, что и ты.

Т. Т. — Звучит оптимистично, потому что я в последнее время чаще слышу истории про то, что кругом враги. Я, конечно, утрирую сейчас: в конце концов, мы разговариваем в конце ноября, в Москве это не лучшее время, все как-то в миноре. Но тем не менее. А вот когда сложнее всего? Ты говорила, когда несправедливо. Ещё какие-то нюансы можешь обозначить? Были ли когда-то ощущения, что вот — край, всё бессмысленно?

А. С. — У меня дурацкий организм: я так устроена, что плохого не помню. И это серьёзная проблема, потому что когда ты с кем-то хочешь поругаться и тебе что-то предъявляют, ты не помнишь ничего. Ощущение-то гадкое остаётся, но вот что конкретно — я не помню. У меня очень легко очищается оперативная память. Поэтому я могу сказать, что регулярно реву по каким-то поводам, но когда пытаюсь вспомнить, по каким, не могу.

Т. Т. — Ну и хорошо, наверное. Скажи, пожалуйста, поколенческая история для тебя что-нибудь значит? Для меня вот да. Если меня спросить: «Таня, расскажи, чем люди, которые пришли в благотворительность пять лет назад, отличаются от тех, которые пришли 20 лет назад», — я, пожалуй, расскажу. Но я, во-первых, не хочу подсказывать ответ, а во-вторых, может быть, мой ответ не совпадает с твоим.

А. С. — Я обожаю молодых. Мне очень нравится работать в молодом коллективе. Потому что бесстрашие и максимализм молодых хоть и тяжело организовывать и трудно держать в рамках, но они заставляют двигаться. К сожалению, очень мало людей, которые остаются в этом драйве с возрастом.

И ужасно не хочется к тем стариканам, которые ворчат: «а в наши-то годы трава была зеленее».

У нас очень молодой коллектив. И я вижу, насколько они классные, драйвовые, как они готовы работать по много часов и за идею, и расти, и постоянно учиться, и так далее. И да, они другие. Они свободнее, у них действительно меньше каких-то наших советских зажимов. При этом я не могу сказать, что я тут совсем молодёжь, у меня друзья-то все моего возраста примерно. Мне кажется, это какой-то собственный выбор твоего окружения в большей степени, чем возраст. Вот я поскольку сама тараторка, и у меня всё горит и всё в огне, я с трудом могу общаться и поддерживать какие-то отношения с людьми медлительными, а работать с ними вообще не могу.

Виктория Агаджанова: «Если мы все не будем держаться вместе, мы в нашем деле не продвинемся»

Т. Т. — Хорошо, зайдём к теме возраста с другой стороны. Объективно мы уже действительно немолоды. Но тем не менее мне, например, иногда всё-таки хочется иметь в своей жизни, как ребёнку-сироте, значимого взрослого. Не то чтобы я была сирота, но значимый взрослый нужен. Есть ли какие-то люди, если ты захочешь их назвать, или просто скажи, есть или нет, которые для тебя — «значимые взрослые»? Моральные авторитеты? Человек, к которому ты придёшь поговорить, если совсем будет сложно, — он кто? Вот тот, кто для тебя не карьерный ориентир, а именно такой душевный друг. 

А. С. — В секторе я хожу мало к кому, но не потому, что нет уважаемых. Просто потому, что повязана финансовыми взаимоотношениями с двумястами организациями, и некорректно получается. Но я хожу к Алёне Мешковой из фонда Хабенского. Просто кофе пить и про жизнь говорить. Мы мало говорим о работе. В целом у меня проблема заключается в том, что с большинством друзей или хороших знакомых у меня есть какие-то финансовые отношения или организационные, — я директор, например. Вот мы сидели обедали с коллегой, и я разревелась, что-то там рассказывая, а она мне говорит: «Если ты ревёшь, то всё, это полная катастрофа». И я поняла, что я не могу себе это позволить. Несмотря на то что я обычный человек. Но вроде как уже не совсем. Хорошо, что у меня есть семья.

Т. Т. — Скажи, для тебя переход в новый статус сейчас — это больше про «немножечко отдохнуть» или больше про «новые горизонты»? Может быть, одно через другое как-то пойдёт?

А. С. — Мне кажется, в фонде сложилась сейчас такая ситуация, когда, по-хорошему, ничего нового не стоит делать. Нового такого прорывного совсем.

У нас куча планов, но это всё по мелочи. Надо, чтобы организация «устаканилась» и вышла на устойчивое состояние административное. Мы проделали большую работу, последние полтора-два года занимались оргструктурой, управленческим учётом и так далее. Мы стелили слой за слоем солому, и это надо продолжать делать. И для этого есть люди, которые это умеют делать и могут, и попутно есть ещё люди, которые занимаются конкретными проектами. И я тут немножечко лишний человек. Потому что мне слегка скучно уже, потому что это уже, в общем, текучка. Мне нечего делать в проектах, потому что там есть свои руководители, они всё это делают. А я такая сижу собакой на этом самом сене. Теперь я не очень понимаю, зачем я здесь. При этом, например, я не исключаю, что пока я не ухожу — не вырисовываются люди, которые могли бы занять моё место. Для кого-то оно может стать карьерным ростом.

Т. Т. — Для себя лично ты сейчас планируешь отдохнуть или пятки горят что-нибудь новое строить?

А. С. — Для себя лично я хочу сейчас поработать с разными проектами. Попробовать понять, условно говоря, какое из направлений деятельности или направлений помощи меня сейчас вдохновляет, и чему, наверное, я могла бы отдаться на ближайшие пять лет. Но я точно сейчас не ищу должность конкретную.

Про пиар благотворительности

Т. Т. — Скажи, пожалуйста, есть ли что-то, о чём я не спросила, а стоило бы? 

А. С. — Когда ты заявляла тему беседы, про какие-то стрессовые ситуации, волнующие истории, я думала об этом.

Я уже говорила на нескольких площадках и не перестаю говорить, что нам совершенно точно нужно PR-агентство, отвечающее за сектор в целом. Нам нужно пиарить благотворительность. Сразу всю.

Т. Т. — Ты думаешь, это сработает?

А. С. — Посмотрим. У нас пока этого нет. Движение идёт, тот же фонд «Нужна помощь» постоянно какие-то истории общесекторальные поднимает, но люди не знают ничего. Ничего про нашу деятельность им не известно: кто все эти люди, зачем они здесь, какой принцип их работы, как они получают деньги, за что, почему они должны получать деньги и так далее.

Т. Т. — Ты считаешь, с этим пока ясности нет? Просто давно уже об этом говорим.

А. С. — Давно, но мало. Поскольку все фонды говорят чуть-чуть про своё, этого недостаточно, и мне кажется, что как раз очень нужно, чтобы кто-то говорил не про конкретные организации, а вот ровно про «вообще». И тогда мы потихонечку, малюсенькими шажками идём к аудитории, с которой мы никогда не работали. Потому что так или иначе мы всё время сидим в коконе двух процентов людей, которые поддерживают нас деньгами или как-то информационно. И как только мы вылезаем, нам тут же прилетает — и мы тут же быстренько обратно в кокон.

И вот поэтому нам нужно PR-агентство — самим нам с этим не справиться. А нам неминуемо надо лезть в этот открытый космос.

Т. Т. — Выйти из зоны комфорта, как сейчас принято говорить?

А. С. — Надо просто вот понять, что это часть работы. Что когда тебе говорят, что ты сволочь, наживаешься, и зачем мы платим налоги, — это не потому, что ты плохой, а потому, что ты молодец: ты наконец нашёл новую аудиторию, и дальше тебе с ней надо работать, и дальше ты из неё вычленишь сколько-то там своих процентов, которые тебя будут поддерживать. А дальше тебе опять нужно будет сделать новый шаг, и опять тебе прилетит то же самое. 

Т. Т. — То есть, грубо говоря, когда ты подписываешься на бег с препятствиями, как-то глупо потом предъявлять претензии, что тебе тут барьеров понаставили?

А. С. — Да. Ровно так. В медицинскую страховку для сотрудников фондов надо сразу закладывать психологов, чтобы работать со своей травмой, потому что она будет. Надо просто понять, что это будет, что переживать по этому поводу, страдать по этому поводу, бросать работу по этому поводу — самый последний путь, потому что никуда от этого не денешься. Ну или ты будешь сидеть в своём коконе. Надо просто работать с этим переживанием. Чтобы это не было трагедией всей жизни.

Т. Т. — Мне кажется, это прекрасно подводит черту под тем, что мы обсуждали. Спасибо тебе за разговор.